Из воспоминаний об историке и краеведе Александре Александровиче Григорове
Новая публикация краеведческого сайта kostromka.ru
Виталий Пашин
Вот и пошли гулять из издания в издание версии о крепостном художнике, о его хозяине адмирале Иване Черевине и его родственниках, обитавших в имении Нероново, откуда в свое время были свезены в Солигаличский музей картины Островского.
Я, только что назначенный собственным корреспондентом ТАСС по Костромской области, с особым пристрастием читал разбросанные по страницам периодической печати разноречивые материалы о «Солигаличских находках» и многого не мог уразуметь, особенно когда речь заходила о родственных отношениях персонажей, запечатленных на картинах.
И вот однажды в «Северной правде» появляется статья, скромно подписанная «А. Григоров». Прочитал ее — и все встало на свои места. Никаких особых гипотез автор не построил: он просто, как скульптор, отсек от глыбы мрамора все лишнее.
Пока другие незадачливые авторы изощрялись в конструировании предположений, Григоров пошел в Костромской государственный архив, отыскал соответствующие документы, касающиеся семьи Черевиных и других дворян округи. В списках крепостных людей Черевиных фамилии Островского не было, значит, он человек вольный, из мелкопоместных дворян (в уезде было две семьи однодворцев Островских).
Следопыт расшифровал все инициалы персонажей, раскрыл их родственные связи, назвал их усадьбы. Адмирала «разжаловал» в лейтенанты, доказав, что адмиральское звание принадлежит другому Ивану Черевину, тоже нашему земляку…
Прочитав эту публикацию, я очень захотел познакомиться с ее автором. Да все как-то не было подходящего повода побеспокоить занятого человека. Почему-то я представлял его строгим нелюдимом. Сказал об этом тогдашнему директору архива Владимиру Соболеву и с радостью услышал:
— Да что вы! Это же милейший человек.
И верно, Александр Александрович оказался именно таким.
Наша первая встреча в областном госархиве, куда я заглянул «на минутку» уточнить какую-то деталь своей информации, длилась несколько часов. Григоров как раз был занят изучением найденного им послужного списка важного государственного деятеля прошлого века, уроженца Костромской губернии. Соболев представил меня Александру Александровичу. Мы разговорились.
Оказалось, что краевед уже который год ежедневно приходит в этот архив и, «пыль веков от хартий отряхнув», «правдивые сказанья» по интересующей его теме переписывает в свои тетради. А тема эта касалась истории костромского дворянства (совершенно неперспективная и чуть ли не запретная, по понятиям тех лет).
Доверительные отношения установились между нами с первых дней
знакомства летом 1972 года. И этому, видимо, поспособствовало вот какое
обстоятельство. В Доме книги мне посчастливилось приобрести томик
альманаха «Новости русской литературы на 1802 год» с автографом
Валерьяна Мичурина. Я, естественно, загорелся желанием узнать, кто это
такой. Обратился к Григорову, и он без подготовки прочитал мне небольшую
лекцию об этом старинном дворянском роде и заметил, что их
солигаличская усадьба на всю губернию славилась своей богатейшей
библиотекой. А Валерьян служил офицером в Литовском лейб-гвардейском
полку, шефом которого был Великий князь Константин Павлович, брат
Николая I…
В процессе беседы Александр Александрович вдруг отошел от темы и, устремив на меня внимательный взор, сказал:
— В начале тридцатых годов знавал я Пашина, работника Кадомской сплавной конторы…
— Это мой дядя Петр Васильевич, — живо откликнулся я.
— Так-так… А главбух Нейского леспромхоза, значит…
— Мой отец… Вы были знакомы?
— По работе… Только по работе.
Больше на эту тему у нас никогда не было разговоров. Будучи в Москве, где жили тогда мои родители, я рассказал отцу о моем знакомстве с его бывшем сослуживцем. Но, к моей досаде, как ни напрягал отец свою память, фамилия Григоров ничего ему не говорила. За полвека и не такое может забыть обыкновенный человек…
А феноменальная память Александра Александровича не раз еще удивляла меня. Многие годы полулегально занимаясь сбором и классификацией сведений о дворянских родах Костромской губернии, Григоров держал в голове неимоверное количество имен людей и связующие их родовые, приятельские, служебные нити. Он в любой момент мог нарисовать генеалогическое древо какого-нибудь заурядного чиновника казенной палаты, восходящее к фельдмаршалу петровских времен Борису Шереметеву и дальше, до старца Вассиана, отличившегося при взятии Казани войском Ивана Грозного…
Когда-то Александру Александровичу удалось спасти от полного уничтожения и передать в государственный архив документы известной дворянской фамилии Яковлевых. Среди этих бумаг оказался относящийся ко временам пугачевского восстания так называемый табель, составленный собранием Кадыйских дворян. Он регламентировал их действия на случай появления отрядов Пугачева в районе Кадыя. Для историка вещь чрезвычайно ценная, дающая возможность в мельчайших подробностях ознакомиться с настроением и характером действий людей глубокой провинции в экстремальной обстановке восстания. Через какое-то время Григорову попала в руки новая книга о крестьянской войне 1773-75 годов, и он с радостью обнаружил в ней фрагменты из того кадыйского табеля.
А ведь не попади по чистой случайности бумаги Яковлевых в поле зрения Григорова — они бы бесследно исчезли. Как исчез богатейший архив семьи Грибоедовых из имения Пружинино близ Нерехты, как погибли в огне сожженных усадеб архивы многих знаменитых дворянских родов.
А много ли мы знали о внуках адмирала Сергее и Владимире Кугелях? Да почти ничего. Находки Григорова открыли нам удивительные факты из жизни этих славных сынов Отчизны. Сергей, закончив военно-морскую службу в должности начальника тыла Балтийского флота, ушел в науку: стал видным ученым-энергетиком, одним из авторов знаменитого плана ГОЭЛРО. Владимир командовал эсминцем «Керчь» и в 1918 году, будучи непосредственным исполнителем директивы Ленина, затопил Черноморский флот, чтобы он не попал в руки интервентов. После гражданской войны Владимир участвовал в создании Тихоокеанского флота, командовал отрядом кораблей, возглавлял морскую пограничную охрану Дальнего Востока. К сожалению, «рука Берии» оборвала жизнь братьев.
Еще об одной неординарной находке Григорова не могу умолчать. Мне не раз приходилось слышать от краеведов-любителей о «везучести» Григорова. До какой-то степени они, может быть, и правы. Но везучесть эта закономерна, потому что, приступая к поискам, он уже точно знал, что искать и где искать. Конечно, большую роль играло и так называемое «боковое зрение», когда следопыт попутно с направленным поиском успевал делать находки, не имевшие прямого отношения к теме его исследования. Так в Костромском архиве Григоровым был обнаружен автограф полководца Суворова. А ведь, казалось бы, каждая строка, вышедшая из под пера такого знаменитого человека изучена и «подшита в дело». Ан нет, кое-что неучтенное осталось и на долю Александра Александровича.
Находка Григорова — лучшее доказательство, что фельдмаршал не имел привычки забывать своих добрых знакомых, в каких бы малых или великих чинах они не состояли. В 60-х годах ХVIII столетия полковник Суворов командовал Суздальским пехотным полком, квартировавшим в Новой Ладоге, где шло сооружение обводного Ладожского канала. Александр Васильевич сдружился со многими его строителями, а у костромича Степана Капустина даже был крестным отцом его первенца. Прошло много лет, настало время отроку Капустину идти на военную службу. Хватились родители, а документа о дне и месте его рождения нет. И тогда Степан обратился за письменным свидетельством к крестному отцу, ставшему к тому времени прославленным генералом и графом Рымникским. Александр Васильевич не замедлил удовлетворить просьбу старого знакомца. Вот это свидетельство и обнаружил Григоров в архиве.
Обладая необыкновенной памятью и работоспособностью, Александр Александрович за двадцать последних лет жизни успел в разных областях гуманитарных наук сделать массу любопытных находок и открытий, расширивших горизонты наших знаний, внесших серьезные поправки в общепринятые взгляды на те или иные события минувшего.
Одно из его феноменальных открытий — архивная находка, доказывающая кровное родство двух великих поэтов земли русской, Пушкина и Лермонтова, — стало сенсацией 80-х годов.
Работая над составлением генеалогического древа Лермонтовых (костромская земля — российская колыбель их рода), Григоров обратил внимание на упоминавшуюся в документах девичью фамилию жены прадеда поэта Юрия Петровича Лермонтова — Анна Ивановна Боборыкина. Феноменальная память следопыта подсказала, что эта же фамилия встречалась ему, когда он, роясь в архивах, составлял родословную Пушкиных, имевших в наших краях небольшие имения в Нерехтском и Буйском уездах.
Открыл краевед одну из своих папок — а их у него было несколько десятков — и тотчас отыскал нужные сведения.
У А. С. Пушкина в стихотворении «Моя родословная» есть такие строки: «С Петром мой пращур не поладил и был за то повешен им». Речь шла о Федоре Матвеевиче Пушкине, стольнике Петра I. Будучи ярым приверженцем старины, он был втянут в заговор против Петра I и окончил жизнь на плахе (был обезглавлен, а не повешен).
Три его дочери имели одинаковые инициалы «Е.Ф.», что нередко вводило в заблуждение и тогдашних писцов, и позднейших исследователей. Елена Федоровна Пушкина была замужем за Щербатовым, Екатерина — за Безобразовым, а Евдокия — за Иваном Герасимовичем Боборыкиным. Так вот дочь Боборыкиных Анна Ивановна была взята в жены Юрием Петровичем Лермонтовым. И выходит, что два великих поэта приходились друг другу родственниками не только по духу, но и по крови!
Естественно, Григоров задался вопросом: почему это родство не было замечено ранее? Сам нашел и ответ на него: в середине прошлого века известный составитель генеалогических схем старинных дворянских фамилий П. В. Долгоруков в родословной Пушкиных допустил ошибку, назвав Анну Ивановну Боборыкину — Безобразовой. Авторитет в общем-то добросовестного труда Долгорукова не подвергался никогда сомнению: на него, как на эталон, опирались все последующие исследователи русских дворянских родов. А поколенной росписи клана Лермонтовых в долгоруковских списках вообще не было: они же не столбовые дворяне.
Находка костромского краеведа исправила возведенную в канон ошибку Долгорукова.
Пристрастие А. А. Григорова к пушкинской теме объясняется не только его неравнодушием к творчеству великого поэта, но еще и тем, что на территории Костромского края жили представители пушкинской фамилии как по восходящей, так и нисходящей линиям. Но с особым усердием Григоров собирал сведения о трех поколениях тех Пушкиных, которые обосновались в Костромской губернии с 1809 года, с момента переезда сюда, в имение Новинки, семьи дяди будущего поэта — Александра Юрьевича Пушкина.
Вот выявленные Григоровым детали биографии Федора Гавриловича Вишневского, владевшего небольшой усадьбой в Костромской губернии. Блестящий морской офицер, совершивший на фрегате «Крейсер» под командованием знаменитого Лазарева кругосветное путешествие, сослуживец Нахимова (в то время мичмана), Вишневский был арестован «за возмущение гвардейского флотского экипажа», разжалован в солдаты и послан служить на Кавказ под пули горцев вместе со своим земляком Николаем Окуловым, тоже бывшим морским офицером…
Долгие годы в фондах областного архива хранилась, не привлекая ничьего внимания, записка на французском языке, адресованная костромскому дворянину Федору Васькову. Автор приглашал его принять участие в карточном «рауте». Вроде бы обычное светское уведомление о времени и месте встречи. Но Григорова насторожила дата: 29 февраля 1825 года — самый разгар деятельности тайных обществ. Захотелось выяснить хотя бы имя автора.
И каково же было удивление краеведа, когда ему удалось определить, что эта витиеватая размашистая подпись принадлежит Сергею Волконскому — герою Отечественной войны 1812 года, видному деятелю Южного тайного общества, приговоренному к смертной казни, замененной двадцатью годами каторги.
Конечно, интересно было бы узнать, состоялась ли та встреча и о чем шла речь? Вполне возможно, что «карточная игра» — лишь предлог. Из материалов следственного дела известно, что именно в это время Волконский пребывал в столице с поручением Пестеля наладить контакт Южного общества с Северным. Нужен был посредник для переговоров. А Васьков, оказавшийся в эти дни в Питере, был подходящей фигурой для такой миссии, ибо по прошлой военной службе находился в дружеских отношениях со многими офицерами столичного гарнизона. Впрочем, все это только предположение… Но почему Васьков сохранил в своем архиве ту компрометирующую записку от государственного преступника? Она же могла быть серьезной уликой его связи с восставшими. Известно, что далеко не все участники декабристского движения раскрыты николаевскими ищейками. Может быть, и Васьков был членом тайного общества, но избежал огласки…
Соблазн причислить еще одного костромича к когорте инсургентов был велик. Но ради истины Григорову пришлось не увеличить, а наоборот — на одного человека убавить список костромских декабристов, вычеркнуть из него фамилию Глебова, приговоренного к десяти годам каторги. Краеведы прошлых лет нашли в архиве прошение тетки прапорщика Глебова к царю о смягчении кары ее племяннику. Документ, датированный 1826 годом, казалось бы, давал право причислить Глебова к участникам восстания декабристов. Но червь сомнения заставил Григорова самому взглянуть на сию бумагу. И интуиция не подвела краеведа: приговор декабристам был вынесен в июне 1826 года, а теткино прошение датировано январем. Как это могло случиться? В конце концов следопыт докопался до истины: прапорщик Глебов был осужден на каторгу за уголовное преступление, а к декабрьскому восстанию никакого отношения не имел. Составители биографического справочника «Декабристы» (1988 г.) включили его в число членов тайного общества, но после григоровской находки вынуждены были внести поправку: «Ошибочно назван декабристом».
Григорову частенько приходилось поправлять в деталях авторов исторических романов. Они не обижались, не вставали в позу, а благодарили костромича. Было такое, что Александр Александрович уличил в «неправде» самого А. Герцена! В своем автобиографическом труде «Былое и думы» он написал, что отец подарил ему костромское имение Лепихино. А найденный Григоровым в костромском архиве документ утверждает, что — продал. Чему верить?
— В данном случае можно считать, что правы оба, — отвечает краевед. — И вот почему. Герцен был внебрачный сын крупного вельможи Ивана Яковлева. Отец очень любил сына и знал: в случае своей внезапной смерти все яковлевское наследство перейдет в руки кого угодно, только не Герцена. И вот, чтобы застраховать сына от нищеты, Яковлев составил фиктивную купчую и полагал, что этим надежно защитит имущественные интересы «незаконнорожденного». Напрасно понадеялся он на всесилие закона. Воля императора оказалась сильнее.
На протяжении многих лет не ослабевал интерес Григорова к генеалогии этого замечательного рода, российские истоки которого были в костромском краю. А большинство мужчин тринадцати его поколений, начиная от основателя Юрия Лермонта, ротмистра рейтарского полка, верой и правдой служили в войсках Отечеству, некоторые достигли генеральских чинов. Их послужные списки всегда были под рукой костромского краеведа. И не случайно, когда в 70-х годах началась подготовка к изданию «Лермонтовской энциклопедии», авторы статей о костромских родственниках поэта приватно обращались к Григорову для уточнения тех или иных деталей в их биографиях или за консультацией по каким-то спорным вопросам. При этом фамилия костромича в текстах не упоминалась. Единственная ссылка на изыскательские труды Григорова имеется только в одном месте — там, где говорится о дополнении к генеалогической схеме лермонтовского родословия.
Я уже выше рассказывал об открытии костромичом родства между Пушкиным и Лермонтовым. В энциклопедии об этом ни слова. Не учтена и находка Григоровым официального документа о месте и дате рождения отца поэта Юрия Петровича (1787—1831). Прочитав в «Лермонтовской энциклопедии» статью о нем, остаешься в полной уверенности, что родина Юрия Петровича — местечко Кропотово в Тульской губернии, где жили его родители, переселившиеся туда в 1791 году после продажи костромского имения Измайлово. Но ведь к этому времени Юрию было уже четыре года, значит, родился он в костромском краю. Надо было подтвердить это документально. И Григоров нашел в одном из столичных архивов соответствующую «бумагу».
Когда Юрию исполнилось 11 лет, отец решил отдать его в кадетский корпус. Потребовалось свидетельство о рождении. Не нашли. Пришлось обращаться в приход церкви Николая Чудотворца Галицкого уезда с просьбой сделать выписку из книги, в которой было зарегистрировано рождение Юрия. Вот этот документ, подписанный тремя свидетелями — костромскими дворянами, и был введен в научный оборот костромским краеведом. К сожалению, эта «деталь» прошла мимо внимания О. Попова, автора статьи об отце поэта в энциклопедии. А ведь она бы внесла поправку в годы жизни Юрия Петровича, ибо родился он 26 декабря 1787 по старому стилю. В переводе на новый это уже 1788!
В справочном отделе «Лермонтовской энциклопедии» под рубрикой «Родственники поэта» перечислено около ста персон, в основном со стороны матери (Арсеньевы, Столыпины, Хостатовы, Шан-Гиреи…). А со стороны отца — всего несколько человек. Составители энциклопедии посчитали, что так будет правильно, ибо с родичами по мужской линии поэт был едва знаком. Бабушку Арсеньеву он боготворил. А знал ли Михаил Юрьевич другую бабку? На этот вопрос нет определенного ответа. Александр Александрович усиленно искал в архивах хотя бы косвенную «зацепку», но тщетно. И тем не менее кое-что касательно второй бабушки он нашел. Приведу в сокращении распространенную по каналам ТАСС свою заметку, опубликованную на страницах многих газет страны.
И вот однажды, разбирая в Костромском архиве «имущественные» документы местных помещиков, Григоров нашел «ревизскую сказку» за 1782 год, составленную дедом поэта, в которой значилось, что поручик артиллерии Петр Юрьевич Лермонтов «в награждении при выходе в замужество госпожи Анны Васильевны» получил восемнадцать крепостных крестьян. Итак, имя было найдено — Анна Васильевна. А ее девичью фамилию Григорову помогли узнать работники Центрального архива древних актов, где «по наводке» костромского краеведа отыскалась «сговорная запись», составленная матерью Анны Васильевны, вдовой коллежского советника Василия Рыкачева Авдотьей Ивановной. Из этого документа явствует, что она выделила П. Ю. Лермонтову в приданное за дочерью восемнадцать душ. Их имена целиком совпали с теми, что значились в ревизской сказке 1782 года. Вот так и нашлись хоть и скудные, но подлинные сведения не только о бабушке Анне Васильевне, но и ее родителях Василии Ивановиче и Авдотье Ивановне Рыкачевых.
В рукописном отделе Государственной библиотеки им. Ленина он узрел любопытный документ, устанавливающий связи одного из родственников М. Ю. Лермонтова — студента столичного университета Геннадия Лермонтова с участниками неудавшегося покушения на Александра III 1 марта 1887 года. На квартире Геннадия проходили собрания «Экономического кружка», одним из членов которого был брат Ленина Александр Ильич Ульянов.
Непосредственного участия в покушении Геннадий не принимал и потому избежал казни, но до конца жизни находился под негласным надзором полиции. Находка Григорова вошла в «научный оборот», на нее не раз ссылались исследователи народничества, не упоминая при этом фамилии костромского следопыта.
Григоров привык к подобным «недомолвкам» и не возмущался — берег свое здоровье, говорил с улыбкой:
— Меня радует уже то, что мои находки хотя бы одной анонимной строкой входят в необъятную историю Государства Российского. А соискатели ученых степеней не очень любят, если какие-то чудаки на ручной дрезине оказываются впереди их паровоза.
Это точно, не терпят ученые авторитеты, когда какой-нибудь скромняга-краевед вдруг найдет в навозной куче жемчужное зерно, да еще сообщит об этом в СМИ. Когда я привез в ТАСС заметку об открытии Григоровым родственных связей между поэтами Пушкиным и Лермонтовым, осторожная заведующая культурой решила подстраховаться: позвонила известному лермонтоведу Андроникову, а трубку передала мне. Я взахлеб прочитал Ираклию свою заметку. Он долго обдумывал ответ и наконец изрек:
— Не советую давать ее газетам. Так рассуждая, можно все российское дворянство связать между собой подобным родством.
И ТАСС прислушался к совету авторитета. А я не согласился с его мнением и послал «частным путем» свой материал в «Советскую культуру». Та немедленно его опубликовала. Правда, за такое «самоуправство» я получил нагоняй от своего руководства, но все равно был доволен, что первым оповестил страну о неординарной находке костромича.
А вообще московские (да и некоторые наши) авторы обкрадывали Григорова беззастенчиво: использовали его находки без ссылки на первооткрывателя. А если и упоминали его имя, то где-нибудь в укромном месте мелким шрифтом. Пример тому — изданная в 1981 году «Лермонтовская энциклопедия».
— А хотите я вас немного развеселю? — сказал мне однажды Александр Александрович после долгого, неприятного для нас обоих разговора о недавно случившемся пожаре в областном архиве.
И я услышал одну весьма забавную историю, которую час спустя, уже в своем изложении, с удовольствием продиктовал по телефону стенографистке ТАСС.
В «Ведомости о должностных лицах Костромской губернии, состоявших под судом», значится городничий города Варнавина Паньшин: в 1834 году он был «за высечение унтер-офицерской вдовы Устиньи Семеновой предан суду Костромской уголовной палаты». Во время судебного разбирательства городничий так нелепо оправдывался, что дал повод к возникновению анекдота о «самовысечении» вдовы. Смехотворной была и мера наказания, вынесенного Паньшину: пять рублей штрафа в пользу… казны.
Сюжет «Ревизора» Гоголю подарил Пушкин. Несомненно, поэт поделился с сатириком и различными известными ему курьезами, иллюстрирующими нравы власть имущих в российской провинции. По мнению Григорова, о случае с варнавинской унтер-офицершей Пушкин мог узнать от своего дяди и крестного отца А. Ю. Пушкина, чиновника костромского суда. Или от критика П. А. Катенина, в те годы отбывавшего ссылку в Костромской губернии и состоявшего в дружеской переписке с поэтом. Зная неравнодушие Пушкина ко всякого рода анекдотическим случаям, он не упустил возможность повеселить приятеля рассказом о проделках варнавинского самодура.
Мне по роду журналистской работы много раз приходилось иметь дело с
архивных дел мастерами. И прямо скажу: немало в их среде этаких
«кулачков», которые с большой неохотой делятся своими находками с
другими лицами. Подлинный краевед — бескорыстная душа. Именно таким был и
костромской следопыт Александр Александрович. Со всех концов страны ему
приходили письма, на которые он всегда отвечал, и не как-нибудь
по-казенному, а с открытой душой заинтересованного человека — порой
многостраничными сообщениями. И делал это, получая удовольствие от того,
что его труд кем-то замечен и оценен, что кого-то он вывел из
заблуждения, кому-то помог отыскать недостающее звено родословной…
В сухумской городской газете была опубликована тассовская заметка о живущем в Костроме удивительном человеке, знающем всё о своих земляках, оставивших по себе память добрыми делами на благо россиян И сухумские краеведы через ТАСС обратились к нему с просьбой. Близ их города есть санаторий, построенный (по словам местных старожилов) неким Смецким на собственные капиталы специально для бесплатного лечения учителей земских школ. О щедром меценате им известно только то, что он вроде бы уроженец приволжского города Костромы. Если все это так, то не мог бы «уважаемый тов. А. А. Григоров» сообщить сухумцам какие-нибудь подробности о Смецком?
И буквально на следующий день по получении письма Александр Александрович отправил в Сухуми ответ, в котором рассказал, что сын директора Московского межевого института Николай Смецкий, получив солидное наследство, решил использовать его на развитие народного образования. В своем костромском имении он построил первую в губернии школу-интернат для детей бедняков. Приобрел для нее мебель, оборудование, учебные пособия. Содержал штат учителей и воспитателей. Значительные суммы выделял он на улучшение материального положения сельских учителей. Купив земельный участок в районе Сухуми, построил на нем три санатория и передал их в ведение Московской городской управы с условием посылать сюда на бесплатное лечение малоимущих учителей и учащихся…
Писать, рассказывать о таких бескорыстных радетелях народного блага Григорову всегда доставляло удовольствие. У него самого в роду был подобный меценат — прадед Александр Николаевич, получивший за женой богатое приданное: золотые прииски в Енисейской губернии. На доходы от них основал Григоров в Костроме гимназию. Жертвовал деньги на восстановление городского театра, Богоявленского собора. Память о таких костромичах, как Чижов, Григоров, Смецкий, должна вечно храниться в сердцах благодарных потомков, и Александр Александрович делал все, чтобы их имена, их деяния не поросли быльем.
Александр Александрович жил в полуподвальном помещении двухэтажного «стандартного» дома, где даже днем без электрического света невозможно было читать рукописные тексты. Лучшего жилья этот великий труженик, сделавший Кострому местом паломничества историков, краеведов, генеалогов всей страны, при советской власти не заслужил. Еще бы! Ведь он как «враг народа» семнадцать лет провел в бериевских лагерях и ссылке. И даже после хрущевской реабилитации, до середины 70-х годов, в сознании власть имущих продолжал оставаться изгоем. И потому печатный орган обкома партии весьма неохотно, с большими купюрами, публиковал на своих страницах интереснейшие краеведческие материалы Григорова о флотоводцах, первооткрывателях неведомых земель, героях морских сражений. Они же были дворянами, как и сам автор!
А ТАССу, собственным корреспондентом которого я в то время работал, было неведомо социальное происхождение костромского краеведа, и потому мои заметки о подвижничестве Григорова, о его архивных и иных находках беспрепятственно с грифом «ТАСС» попадали на страницы центральных, республиканских и областных газет.
В соавторстве с другими историками Григоров выпустил несколько книг.
Спасибо историку Н. Зонтикову, который собрал, состыковал, отредактировал разрозненные газетные публикации и неизданные статьи Александра Александровича и создал книгу «Из истории костромского дворянства». Это своеобразное жизнеописание наших славных земляков, проявивших себя на различных поприщах, в различных чинах и должностях и оставивших заметный след в истории Государства Российского.
I
Лет этак тридцать тому назад искусствоведов страны взбудоражила весть
о находке в Солигаличе произведений неизвестного дотоле художника ХVIII
века Григория Островского. В периодической печати косяком пошли
материалы об этом событии. Но поскольку кроме фамилии автора и фамилий
некоторых лиц, изображенных на портретах, других достоверных сведений о
находке не имелось, журналисты и краеведы начали изощряться в
предположениях и догадках.Вот и пошли гулять из издания в издание версии о крепостном художнике, о его хозяине адмирале Иване Черевине и его родственниках, обитавших в имении Нероново, откуда в свое время были свезены в Солигаличский музей картины Островского.
Я, только что назначенный собственным корреспондентом ТАСС по Костромской области, с особым пристрастием читал разбросанные по страницам периодической печати разноречивые материалы о «Солигаличских находках» и многого не мог уразуметь, особенно когда речь заходила о родственных отношениях персонажей, запечатленных на картинах.
И вот однажды в «Северной правде» появляется статья, скромно подписанная «А. Григоров». Прочитал ее — и все встало на свои места. Никаких особых гипотез автор не построил: он просто, как скульптор, отсек от глыбы мрамора все лишнее.
Пока другие незадачливые авторы изощрялись в конструировании предположений, Григоров пошел в Костромской государственный архив, отыскал соответствующие документы, касающиеся семьи Черевиных и других дворян округи. В списках крепостных людей Черевиных фамилии Островского не было, значит, он человек вольный, из мелкопоместных дворян (в уезде было две семьи однодворцев Островских).
Следопыт расшифровал все инициалы персонажей, раскрыл их родственные связи, назвал их усадьбы. Адмирала «разжаловал» в лейтенанты, доказав, что адмиральское звание принадлежит другому Ивану Черевину, тоже нашему земляку…
Прочитав эту публикацию, я очень захотел познакомиться с ее автором. Да все как-то не было подходящего повода побеспокоить занятого человека. Почему-то я представлял его строгим нелюдимом. Сказал об этом тогдашнему директору архива Владимиру Соболеву и с радостью услышал:
— Да что вы! Это же милейший человек.
И верно, Александр Александрович оказался именно таким.
Наша первая встреча в областном госархиве, куда я заглянул «на минутку» уточнить какую-то деталь своей информации, длилась несколько часов. Григоров как раз был занят изучением найденного им послужного списка важного государственного деятеля прошлого века, уроженца Костромской губернии. Соболев представил меня Александру Александровичу. Мы разговорились.
Оказалось, что краевед уже который год ежедневно приходит в этот архив и, «пыль веков от хартий отряхнув», «правдивые сказанья» по интересующей его теме переписывает в свои тетради. А тема эта касалась истории костромского дворянства (совершенно неперспективная и чуть ли не запретная, по понятиям тех лет).
II
А. А. Григоров с журналистами Г. П. Усенко
и В. В. Пашиным. Август 1989 г.
и В. В. Пашиным. Август 1989 г.
В процессе беседы Александр Александрович вдруг отошел от темы и, устремив на меня внимательный взор, сказал:
— В начале тридцатых годов знавал я Пашина, работника Кадомской сплавной конторы…
— Это мой дядя Петр Васильевич, — живо откликнулся я.
— Так-так… А главбух Нейского леспромхоза, значит…
— Мой отец… Вы были знакомы?
— По работе… Только по работе.
Больше на эту тему у нас никогда не было разговоров. Будучи в Москве, где жили тогда мои родители, я рассказал отцу о моем знакомстве с его бывшем сослуживцем. Но, к моей досаде, как ни напрягал отец свою память, фамилия Григоров ничего ему не говорила. За полвека и не такое может забыть обыкновенный человек…
А феноменальная память Александра Александровича не раз еще удивляла меня. Многие годы полулегально занимаясь сбором и классификацией сведений о дворянских родах Костромской губернии, Григоров держал в голове неимоверное количество имен людей и связующие их родовые, приятельские, служебные нити. Он в любой момент мог нарисовать генеалогическое древо какого-нибудь заурядного чиновника казенной палаты, восходящее к фельдмаршалу петровских времен Борису Шереметеву и дальше, до старца Вассиана, отличившегося при взятии Казани войском Ивана Грозного…
Когда-то Александру Александровичу удалось спасти от полного уничтожения и передать в государственный архив документы известной дворянской фамилии Яковлевых. Среди этих бумаг оказался относящийся ко временам пугачевского восстания так называемый табель, составленный собранием Кадыйских дворян. Он регламентировал их действия на случай появления отрядов Пугачева в районе Кадыя. Для историка вещь чрезвычайно ценная, дающая возможность в мельчайших подробностях ознакомиться с настроением и характером действий людей глубокой провинции в экстремальной обстановке восстания. Через какое-то время Григорову попала в руки новая книга о крестьянской войне 1773-75 годов, и он с радостью обнаружил в ней фрагменты из того кадыйского табеля.
А ведь не попади по чистой случайности бумаги Яковлевых в поле зрения Григорова — они бы бесследно исчезли. Как исчез богатейший архив семьи Грибоедовых из имения Пружинино близ Нерехты, как погибли в огне сожженных усадеб архивы многих знаменитых дворянских родов.
III
Помню, как одно из заседаний городского клуба книголюбов (был у нас
такой в «застойные» времена) мы посвятили новым находкам Григорова в
столичных архивах документов, касающихся деятельности нашего земляка
адмирала Г. Невельского. Впрочем, речь шла не столько о самом
флотоводце, сколько о его сподвижниках и, в частности, о жене Екатерине,
разделявшей с мужем все тяготы кочевой, полной невзгод и опасностей
жизни. Видя, с какой твердостью превозмогала лишения она, недавняя
воспитанница Смольного института, малодушные члены экспедиции исцелялись
от своего недуга. У нее был удивительный дар располагать к себе людей,
благодаря чему экспедиция всегда имела верных проводников из местных
аборигенов и неизменно добивалась успеха.А много ли мы знали о внуках адмирала Сергее и Владимире Кугелях? Да почти ничего. Находки Григорова открыли нам удивительные факты из жизни этих славных сынов Отчизны. Сергей, закончив военно-морскую службу в должности начальника тыла Балтийского флота, ушел в науку: стал видным ученым-энергетиком, одним из авторов знаменитого плана ГОЭЛРО. Владимир командовал эсминцем «Керчь» и в 1918 году, будучи непосредственным исполнителем директивы Ленина, затопил Черноморский флот, чтобы он не попал в руки интервентов. После гражданской войны Владимир участвовал в создании Тихоокеанского флота, командовал отрядом кораблей, возглавлял морскую пограничную охрану Дальнего Востока. К сожалению, «рука Берии» оборвала жизнь братьев.
Еще об одной неординарной находке Григорова не могу умолчать. Мне не раз приходилось слышать от краеведов-любителей о «везучести» Григорова. До какой-то степени они, может быть, и правы. Но везучесть эта закономерна, потому что, приступая к поискам, он уже точно знал, что искать и где искать. Конечно, большую роль играло и так называемое «боковое зрение», когда следопыт попутно с направленным поиском успевал делать находки, не имевшие прямого отношения к теме его исследования. Так в Костромском архиве Григоровым был обнаружен автограф полководца Суворова. А ведь, казалось бы, каждая строка, вышедшая из под пера такого знаменитого человека изучена и «подшита в дело». Ан нет, кое-что неучтенное осталось и на долю Александра Александровича.
Находка Григорова — лучшее доказательство, что фельдмаршал не имел привычки забывать своих добрых знакомых, в каких бы малых или великих чинах они не состояли. В 60-х годах ХVIII столетия полковник Суворов командовал Суздальским пехотным полком, квартировавшим в Новой Ладоге, где шло сооружение обводного Ладожского канала. Александр Васильевич сдружился со многими его строителями, а у костромича Степана Капустина даже был крестным отцом его первенца. Прошло много лет, настало время отроку Капустину идти на военную службу. Хватились родители, а документа о дне и месте его рождения нет. И тогда Степан обратился за письменным свидетельством к крестному отцу, ставшему к тому времени прославленным генералом и графом Рымникским. Александр Васильевич не замедлил удовлетворить просьбу старого знакомца. Вот это свидетельство и обнаружил Григоров в архиве.
IV
Кто-то из великих сказал: «Радость не в находке истины, а в искании
ее»… Представляю, сколько радостных часов испытал бывший «простой
советский» служащий А. А. Григоров, когда, выйдя на пенсию, целиком
отдался с детства любимым занятиям историей, краеведением, генеалогией…
Ко всему этому он уже был изрядно подготовлен: что-то знал из рассказов
своих старших родственников, что-то почерпнул из мемуарной литературы,
из трудов знаменитых историков Ключевского и Костомарова, из
художественных произведений Данилевского, Мордовцева, Чапыгина…Обладая необыкновенной памятью и работоспособностью, Александр Александрович за двадцать последних лет жизни успел в разных областях гуманитарных наук сделать массу любопытных находок и открытий, расширивших горизонты наших знаний, внесших серьезные поправки в общепринятые взгляды на те или иные события минувшего.
Одно из его феноменальных открытий — архивная находка, доказывающая кровное родство двух великих поэтов земли русской, Пушкина и Лермонтова, — стало сенсацией 80-х годов.
Работая над составлением генеалогического древа Лермонтовых (костромская земля — российская колыбель их рода), Григоров обратил внимание на упоминавшуюся в документах девичью фамилию жены прадеда поэта Юрия Петровича Лермонтова — Анна Ивановна Боборыкина. Феноменальная память следопыта подсказала, что эта же фамилия встречалась ему, когда он, роясь в архивах, составлял родословную Пушкиных, имевших в наших краях небольшие имения в Нерехтском и Буйском уездах.
Открыл краевед одну из своих папок — а их у него было несколько десятков — и тотчас отыскал нужные сведения.
У А. С. Пушкина в стихотворении «Моя родословная» есть такие строки: «С Петром мой пращур не поладил и был за то повешен им». Речь шла о Федоре Матвеевиче Пушкине, стольнике Петра I. Будучи ярым приверженцем старины, он был втянут в заговор против Петра I и окончил жизнь на плахе (был обезглавлен, а не повешен).
Три его дочери имели одинаковые инициалы «Е.Ф.», что нередко вводило в заблуждение и тогдашних писцов, и позднейших исследователей. Елена Федоровна Пушкина была замужем за Щербатовым, Екатерина — за Безобразовым, а Евдокия — за Иваном Герасимовичем Боборыкиным. Так вот дочь Боборыкиных Анна Ивановна была взята в жены Юрием Петровичем Лермонтовым. И выходит, что два великих поэта приходились друг другу родственниками не только по духу, но и по крови!
Естественно, Григоров задался вопросом: почему это родство не было замечено ранее? Сам нашел и ответ на него: в середине прошлого века известный составитель генеалогических схем старинных дворянских фамилий П. В. Долгоруков в родословной Пушкиных допустил ошибку, назвав Анну Ивановну Боборыкину — Безобразовой. Авторитет в общем-то добросовестного труда Долгорукова не подвергался никогда сомнению: на него, как на эталон, опирались все последующие исследователи русских дворянских родов. А поколенной росписи клана Лермонтовых в долгоруковских списках вообще не было: они же не столбовые дворяне.
Находка костромского краеведа исправила возведенную в канон ошибку Долгорукова.
Пристрастие А. А. Григорова к пушкинской теме объясняется не только его неравнодушием к творчеству великого поэта, но еще и тем, что на территории Костромского края жили представители пушкинской фамилии как по восходящей, так и нисходящей линиям. Но с особым усердием Григоров собирал сведения о трех поколениях тех Пушкиных, которые обосновались в Костромской губернии с 1809 года, с момента переезда сюда, в имение Новинки, семьи дяди будущего поэта — Александра Юрьевича Пушкина.
А. А. Григоров и правнук поэта Г. Г. Пушкин. 1983 г.
V
Приведу еще такой пример скрупулезности в работе А. А. Григорова.
Решил он проверить степень причастности костромских дворян к восстанию
декабристов. По сведениям краеведов 20-х годов, их значилось двадцать.
На каждого составил Григоров своеобразное досье, в котором каждая дата,
каждое событие в жизни персоны подтверждены соответствующим документом.
Но это были не сухие справки, а собрание сведений, раскрывающих
общественную значимость поступков человека, мотивы, приведшие его в
число восставших, влияние окружавших на формирование его характера,
мировоззрения…Вот выявленные Григоровым детали биографии Федора Гавриловича Вишневского, владевшего небольшой усадьбой в Костромской губернии. Блестящий морской офицер, совершивший на фрегате «Крейсер» под командованием знаменитого Лазарева кругосветное путешествие, сослуживец Нахимова (в то время мичмана), Вишневский был арестован «за возмущение гвардейского флотского экипажа», разжалован в солдаты и послан служить на Кавказ под пули горцев вместе со своим земляком Николаем Окуловым, тоже бывшим морским офицером…
Долгие годы в фондах областного архива хранилась, не привлекая ничьего внимания, записка на французском языке, адресованная костромскому дворянину Федору Васькову. Автор приглашал его принять участие в карточном «рауте». Вроде бы обычное светское уведомление о времени и месте встречи. Но Григорова насторожила дата: 29 февраля 1825 года — самый разгар деятельности тайных обществ. Захотелось выяснить хотя бы имя автора.
И каково же было удивление краеведа, когда ему удалось определить, что эта витиеватая размашистая подпись принадлежит Сергею Волконскому — герою Отечественной войны 1812 года, видному деятелю Южного тайного общества, приговоренному к смертной казни, замененной двадцатью годами каторги.
Конечно, интересно было бы узнать, состоялась ли та встреча и о чем шла речь? Вполне возможно, что «карточная игра» — лишь предлог. Из материалов следственного дела известно, что именно в это время Волконский пребывал в столице с поручением Пестеля наладить контакт Южного общества с Северным. Нужен был посредник для переговоров. А Васьков, оказавшийся в эти дни в Питере, был подходящей фигурой для такой миссии, ибо по прошлой военной службе находился в дружеских отношениях со многими офицерами столичного гарнизона. Впрочем, все это только предположение… Но почему Васьков сохранил в своем архиве ту компрометирующую записку от государственного преступника? Она же могла быть серьезной уликой его связи с восставшими. Известно, что далеко не все участники декабристского движения раскрыты николаевскими ищейками. Может быть, и Васьков был членом тайного общества, но избежал огласки…
Соблазн причислить еще одного костромича к когорте инсургентов был велик. Но ради истины Григорову пришлось не увеличить, а наоборот — на одного человека убавить список костромских декабристов, вычеркнуть из него фамилию Глебова, приговоренного к десяти годам каторги. Краеведы прошлых лет нашли в архиве прошение тетки прапорщика Глебова к царю о смягчении кары ее племяннику. Документ, датированный 1826 годом, казалось бы, давал право причислить Глебова к участникам восстания декабристов. Но червь сомнения заставил Григорова самому взглянуть на сию бумагу. И интуиция не подвела краеведа: приговор декабристам был вынесен в июне 1826 года, а теткино прошение датировано январем. Как это могло случиться? В конце концов следопыт докопался до истины: прапорщик Глебов был осужден на каторгу за уголовное преступление, а к декабрьскому восстанию никакого отношения не имел. Составители биографического справочника «Декабристы» (1988 г.) включили его в число членов тайного общества, но после григоровской находки вынуждены были внести поправку: «Ошибочно назван декабристом».
Григорову частенько приходилось поправлять в деталях авторов исторических романов. Они не обижались, не вставали в позу, а благодарили костромича. Было такое, что Александр Александрович уличил в «неправде» самого А. Герцена! В своем автобиографическом труде «Былое и думы» он написал, что отец подарил ему костромское имение Лепихино. А найденный Григоровым в костромском архиве документ утверждает, что — продал. Чему верить?
— В данном случае можно считать, что правы оба, — отвечает краевед. — И вот почему. Герцен был внебрачный сын крупного вельможи Ивана Яковлева. Отец очень любил сына и знал: в случае своей внезапной смерти все яковлевское наследство перейдет в руки кого угодно, только не Герцена. И вот, чтобы застраховать сына от нищеты, Яковлев составил фиктивную купчую и полагал, что этим надежно защитит имущественные интересы «незаконнорожденного». Напрасно понадеялся он на всесилие закона. Воля императора оказалась сильнее.
VI
Из множества дворянских кланов, обитавших на костромской земле и
попавших в сферу исследовательской деятельности Александра
Александровича, фамилия Лермонтовых была у него на особом счету.На протяжении многих лет не ослабевал интерес Григорова к генеалогии этого замечательного рода, российские истоки которого были в костромском краю. А большинство мужчин тринадцати его поколений, начиная от основателя Юрия Лермонта, ротмистра рейтарского полка, верой и правдой служили в войсках Отечеству, некоторые достигли генеральских чинов. Их послужные списки всегда были под рукой костромского краеведа. И не случайно, когда в 70-х годах началась подготовка к изданию «Лермонтовской энциклопедии», авторы статей о костромских родственниках поэта приватно обращались к Григорову для уточнения тех или иных деталей в их биографиях или за консультацией по каким-то спорным вопросам. При этом фамилия костромича в текстах не упоминалась. Единственная ссылка на изыскательские труды Григорова имеется только в одном месте — там, где говорится о дополнении к генеалогической схеме лермонтовского родословия.
Я уже выше рассказывал об открытии костромичом родства между Пушкиным и Лермонтовым. В энциклопедии об этом ни слова. Не учтена и находка Григоровым официального документа о месте и дате рождения отца поэта Юрия Петровича (1787—1831). Прочитав в «Лермонтовской энциклопедии» статью о нем, остаешься в полной уверенности, что родина Юрия Петровича — местечко Кропотово в Тульской губернии, где жили его родители, переселившиеся туда в 1791 году после продажи костромского имения Измайлово. Но ведь к этому времени Юрию было уже четыре года, значит, родился он в костромском краю. Надо было подтвердить это документально. И Григоров нашел в одном из столичных архивов соответствующую «бумагу».
Когда Юрию исполнилось 11 лет, отец решил отдать его в кадетский корпус. Потребовалось свидетельство о рождении. Не нашли. Пришлось обращаться в приход церкви Николая Чудотворца Галицкого уезда с просьбой сделать выписку из книги, в которой было зарегистрировано рождение Юрия. Вот этот документ, подписанный тремя свидетелями — костромскими дворянами, и был введен в научный оборот костромским краеведом. К сожалению, эта «деталь» прошла мимо внимания О. Попова, автора статьи об отце поэта в энциклопедии. А ведь она бы внесла поправку в годы жизни Юрия Петровича, ибо родился он 26 декабря 1787 по старому стилю. В переводе на новый это уже 1788!
В справочном отделе «Лермонтовской энциклопедии» под рубрикой «Родственники поэта» перечислено около ста персон, в основном со стороны матери (Арсеньевы, Столыпины, Хостатовы, Шан-Гиреи…). А со стороны отца — всего несколько человек. Составители энциклопедии посчитали, что так будет правильно, ибо с родичами по мужской линии поэт был едва знаком. Бабушку Арсеньеву он боготворил. А знал ли Михаил Юрьевич другую бабку? На этот вопрос нет определенного ответа. Александр Александрович усиленно искал в архивах хотя бы косвенную «зацепку», но тщетно. И тем не менее кое-что касательно второй бабушки он нашел. Приведу в сокращении распространенную по каналам ТАСС свою заметку, опубликованную на страницах многих газет страны.
ПОМОГЛА «СГОВОРНАЯ ЗАПИСЬ»
Когда заходит речь о бабушке М. Ю. Лермонтова, перед нами неизменно
возникает образ Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, заменившей мальчику
рано умершую мать. А о второй бабушке во всей многотомной биографической
литературе о поэте не сказано ни слова. Напрасно костромской краевед
А. Григоров обращался за помощью в разные архивы страны, к известным
лермонтоведам, никто «не брал на себя смелость» назвать ее имя и девичью
фамилию.И вот однажды, разбирая в Костромском архиве «имущественные» документы местных помещиков, Григоров нашел «ревизскую сказку» за 1782 год, составленную дедом поэта, в которой значилось, что поручик артиллерии Петр Юрьевич Лермонтов «в награждении при выходе в замужество госпожи Анны Васильевны» получил восемнадцать крепостных крестьян. Итак, имя было найдено — Анна Васильевна. А ее девичью фамилию Григорову помогли узнать работники Центрального архива древних актов, где «по наводке» костромского краеведа отыскалась «сговорная запись», составленная матерью Анны Васильевны, вдовой коллежского советника Василия Рыкачева Авдотьей Ивановной. Из этого документа явствует, что она выделила П. Ю. Лермонтову в приданное за дочерью восемнадцать душ. Их имена целиком совпали с теми, что значились в ревизской сказке 1782 года. Вот так и нашлись хоть и скудные, но подлинные сведения не только о бабушке Анне Васильевне, но и ее родителях Василии Ивановиче и Авдотье Ивановне Рыкачевых.
VII
О находках Григорова можно писать и писать…В рукописном отделе Государственной библиотеки им. Ленина он узрел любопытный документ, устанавливающий связи одного из родственников М. Ю. Лермонтова — студента столичного университета Геннадия Лермонтова с участниками неудавшегося покушения на Александра III 1 марта 1887 года. На квартире Геннадия проходили собрания «Экономического кружка», одним из членов которого был брат Ленина Александр Ильич Ульянов.
Непосредственного участия в покушении Геннадий не принимал и потому избежал казни, но до конца жизни находился под негласным надзором полиции. Находка Григорова вошла в «научный оборот», на нее не раз ссылались исследователи народничества, не упоминая при этом фамилии костромского следопыта.
Григоров привык к подобным «недомолвкам» и не возмущался — берег свое здоровье, говорил с улыбкой:
— Меня радует уже то, что мои находки хотя бы одной анонимной строкой входят в необъятную историю Государства Российского. А соискатели ученых степеней не очень любят, если какие-то чудаки на ручной дрезине оказываются впереди их паровоза.
Это точно, не терпят ученые авторитеты, когда какой-нибудь скромняга-краевед вдруг найдет в навозной куче жемчужное зерно, да еще сообщит об этом в СМИ. Когда я привез в ТАСС заметку об открытии Григоровым родственных связей между поэтами Пушкиным и Лермонтовым, осторожная заведующая культурой решила подстраховаться: позвонила известному лермонтоведу Андроникову, а трубку передала мне. Я взахлеб прочитал Ираклию свою заметку. Он долго обдумывал ответ и наконец изрек:
— Не советую давать ее газетам. Так рассуждая, можно все российское дворянство связать между собой подобным родством.
И ТАСС прислушался к совету авторитета. А я не согласился с его мнением и послал «частным путем» свой материал в «Советскую культуру». Та немедленно его опубликовала. Правда, за такое «самоуправство» я получил нагоняй от своего руководства, но все равно был доволен, что первым оповестил страну о неординарной находке костромича.
А вообще московские (да и некоторые наши) авторы обкрадывали Григорова беззастенчиво: использовали его находки без ссылки на первооткрывателя. А если и упоминали его имя, то где-нибудь в укромном месте мелким шрифтом. Пример тому — изданная в 1981 году «Лермонтовская энциклопедия».
VIII
Вспоминаю наши встречи, доверительные разговоры, увлекательные
рассказы краеведа, насыщенные живописными деталями, характеризующими быт
и нравы провинциального служилого дворянства прошлых веков. Григоров,
прекрасно знавший историю российского военно-морского флота и послужные
списки знатных моряков — выходцев из наших краев, мог часами вести
разговор на эти любезные ему темы, если видел, что собеседнику интересно
слушать его.— А хотите я вас немного развеселю? — сказал мне однажды Александр Александрович после долгого, неприятного для нас обоих разговора о недавно случившемся пожаре в областном архиве.
И я услышал одну весьма забавную историю, которую час спустя, уже в своем изложении, с удовольствием продиктовал по телефону стенографистке ТАСС.
ГОСПОЖА УНТЕР-ОФИЦЕРША
Вряд ли кому из исследователей творчестве Н. В. Гоголя приходило в
голову намерение отыскать в реальной жизни 30-х годов ХIХ столетия
прототип той унтер-офицерской вдовы, которая, по утверждению
городничего, героя комедии «Ревизор», «сама себя высекла». А между тем
документ, обнаруженный в Костромском государственном архива А.
А. Григоровым, свидетельствует о том, что злоключения унтер-офицерши —
отнюдь не плод фантазии сатирика.В «Ведомости о должностных лицах Костромской губернии, состоявших под судом», значится городничий города Варнавина Паньшин: в 1834 году он был «за высечение унтер-офицерской вдовы Устиньи Семеновой предан суду Костромской уголовной палаты». Во время судебного разбирательства городничий так нелепо оправдывался, что дал повод к возникновению анекдота о «самовысечении» вдовы. Смехотворной была и мера наказания, вынесенного Паньшину: пять рублей штрафа в пользу… казны.
Сюжет «Ревизора» Гоголю подарил Пушкин. Несомненно, поэт поделился с сатириком и различными известными ему курьезами, иллюстрирующими нравы власть имущих в российской провинции. По мнению Григорова, о случае с варнавинской унтер-офицершей Пушкин мог узнать от своего дяди и крестного отца А. Ю. Пушкина, чиновника костромского суда. Или от критика П. А. Катенина, в те годы отбывавшего ссылку в Костромской губернии и состоявшего в дружеской переписке с поэтом. Зная неравнодушие Пушкина ко всякого рода анекдотическим случаям, он не упустил возможность повеселить приятеля рассказом о проделках варнавинского самодура.
В сухумской городской газете была опубликована тассовская заметка о живущем в Костроме удивительном человеке, знающем всё о своих земляках, оставивших по себе память добрыми делами на благо россиян И сухумские краеведы через ТАСС обратились к нему с просьбой. Близ их города есть санаторий, построенный (по словам местных старожилов) неким Смецким на собственные капиталы специально для бесплатного лечения учителей земских школ. О щедром меценате им известно только то, что он вроде бы уроженец приволжского города Костромы. Если все это так, то не мог бы «уважаемый тов. А. А. Григоров» сообщить сухумцам какие-нибудь подробности о Смецком?
И буквально на следующий день по получении письма Александр Александрович отправил в Сухуми ответ, в котором рассказал, что сын директора Московского межевого института Николай Смецкий, получив солидное наследство, решил использовать его на развитие народного образования. В своем костромском имении он построил первую в губернии школу-интернат для детей бедняков. Приобрел для нее мебель, оборудование, учебные пособия. Содержал штат учителей и воспитателей. Значительные суммы выделял он на улучшение материального положения сельских учителей. Купив земельный участок в районе Сухуми, построил на нем три санатория и передал их в ведение Московской городской управы с условием посылать сюда на бесплатное лечение малоимущих учителей и учащихся…
Писать, рассказывать о таких бескорыстных радетелях народного блага Григорову всегда доставляло удовольствие. У него самого в роду был подобный меценат — прадед Александр Николаевич, получивший за женой богатое приданное: золотые прииски в Енисейской губернии. На доходы от них основал Григоров в Костроме гимназию. Жертвовал деньги на восстановление городского театра, Богоявленского собора. Память о таких костромичах, как Чижов, Григоров, Смецкий, должна вечно храниться в сердцах благодарных потомков, и Александр Александрович делал все, чтобы их имена, их деяния не поросли быльем.
IХ
Переписка с желающими получить от авторитетного краеведа какие-либо
достоверные сведения исторического, краеведческого характера, связанные с
родословиями, служебными делами, участием в сражениях, морских походах,
географических открытиях и т. д., отнимала много времени и, конечно,
отражалась на ходе своих работ. А ему надо было спешить, ибо после
смерти супруги, с которой в любви и согласии он прожил более шестидесяти
лет, здоровье стало сдавать. Но спешить он не умел, поскольку все
привык делать основательно…Александр Александрович жил в полуподвальном помещении двухэтажного «стандартного» дома, где даже днем без электрического света невозможно было читать рукописные тексты. Лучшего жилья этот великий труженик, сделавший Кострому местом паломничества историков, краеведов, генеалогов всей страны, при советской власти не заслужил. Еще бы! Ведь он как «враг народа» семнадцать лет провел в бериевских лагерях и ссылке. И даже после хрущевской реабилитации, до середины 70-х годов, в сознании власть имущих продолжал оставаться изгоем. И потому печатный орган обкома партии весьма неохотно, с большими купюрами, публиковал на своих страницах интереснейшие краеведческие материалы Григорова о флотоводцах, первооткрывателях неведомых земель, героях морских сражений. Они же были дворянами, как и сам автор!
А ТАССу, собственным корреспондентом которого я в то время работал, было неведомо социальное происхождение костромского краеведа, и потому мои заметки о подвижничестве Григорова, о его архивных и иных находках беспрепятственно с грифом «ТАСС» попадали на страницы центральных, республиканских и областных газет.
В соавторстве с другими историками Григоров выпустил несколько книг.
Спасибо историку Н. Зонтикову, который собрал, состыковал, отредактировал разрозненные газетные публикации и неизданные статьи Александра Александровича и создал книгу «Из истории костромского дворянства». Это своеобразное жизнеописание наших славных земляков, проявивших себя на различных поприщах, в различных чинах и должностях и оставивших заметный след в истории Государства Российского.
* * *
А. А. Григоров скончался на 86-м году жизни. Свое пребывание на земле
ознаменовал он не только фундаментальными трудами по генеалогии, — он
возродил в нашем регионе краеведение как полноправную отрасль
исторической науки.
2004 г.
Комментарии
Отправить комментарий