Писёмушко о Леоновиче
Собирался в очередной отпуск. Вечером пришёл приятель пожелать мягкой
посадки. Пока я доставал из холодильника груздочки, разделывал хариуса,
он взял с полки попавшийся под руку журнал, полистал и говорит:
— Вот смотри, очень даже приличный поэт Владимир Леонович, но спроси о нём рядового читателя, и тот недоумённо пожмёт плечами, и нечему удивляться — книги в магазинах не лежат, в журнале вижу впервые, критики о нём не пишут.
Шёл 82 год. Журналы крепко знали, кого печатать, критики угадывали, о ком писать.
В Домодедове я приземлился до полудня, а поезд на Рыбинск уходил поздно вечером. Позвонил Борису Костюковскому, который полтора года назад проводил у нас в Красноярске семинар молодых писателей, увёз мою повесть «Ноль пять» и тщетно пытался пристроить её в столице. «Дружба народов» сначала хвалила, обещала, потом… В общем, история до боли знакомая многим моим ровесникам. Борис Александрович позвал в гости и сказал, что у него будет очень интересный человек — Володя Леонович.
Вот так-то! Остаётся только гадать, какая сила водила рукой моего приятеля перед выбором журнала.
Володя пришёл с плетёной авоськой, в которой болталась картонная папка с чьей-то рукописью и бутылка водки. За столом выяснилось, что мы оба костромские, а он в молодости отдал дань сибирской романтике. Мои костромские впечатления очень скудны, зато по Сибири успел помотаться значительно дольше его. Но сблизила нас, наверное, не только география.
С тех пор, оказываясь в Москве, я не упускал возможности встретиться. Были, разумеется, разговоры и о литературе, куда же без них, но чаще говорили, что называется «за жисть»: о затопленной Мологе, о сибирских реках, течение которых мечтали повернуть авантюристы от науки, о вымирающих русских деревнях. Заметив мой беглый взгляд на беспалую руку, он усмехнулся и сказал:
— У Володи Трофименко есть гениальные строки:
Он любил плотницкое дело. О часовне, которую срубил в Карелии, говорил с мальчишеской гордостью. Он и стихи о ней читал. Есть у него и поэтический памятник, но для монумента он выбрал более прозаический материал, не карельскую готику, не чугун, который мешал двигаться Ярославу Смелякову, не бронзы многопудье, а луговое разнотравье, скошенное и поставленное в стожок. Не на века, но на пользу и радость одиноких деревенских старух. И опять же, не без гордости мастерового человека, похвастался, что сконструировал и сделал из подручных деревенских материалов лёгонькую лодку, каркас которой обтягивал портяночной тряпкой. Он даже инструкцию по изготовлению написал, довольно-таки внятную, и красноярский журнал «Сибирские промыслы» с удовольствием напечатал её. Так и тянет соврать, что кто-то воспользовался добрым советом. Но воздержусь. Не знаю. Однако ещё не поздно. Правда, в нынешние времена спортивные магазины изумляют изобилием плавсредств, но эти красавицы по карману только богатым туристам, а деревенскому рыбаку впору и теперь воспользоваться инструкцией Леоновича. Не собираюсь лукавить, что все эти крестьянские заботы были для него важнее стихов, но уверен, что крестьянин и плотник не соперничали с поэтом, а помогали ему.
В «Строфах века» Евтушенко написал, что в 63 году «Комсомольская правда» опубликовала издевательскую статью о нём и единственная газета в стране осмелилась поднять голос в его защиту. Это была многотиражка одного из заводов Новокузнецка. Реакция на ослушание последовала незамедлительно, и ответственный секретарь многотиражки Владимир Леонович был уволен.
Я спросил, так ли было на самом деле. И почувствовал, что вспоминать о Сибири ему в радость.
— А уволили по статье «за использование служебного положения». Но всё обернулось к лучшему. Занялся мужским делом. В Хакасии побывал, Красноярский край увидел. Красиво там у вас…
Служебному положению ответсека многотиражки, солидности его и возможностям, можно обзавидоваться. Чиновники наши старательно и безоглядно рисовали и продолжают рисовать карикатурный автопортрет, веселя свой народ, впрочем, они же называют себя «слугами народа», так что всё в рамках служебных обязанностей.
А Володя, коли уж зашла речь о Евтушенко, продолжил:
— Встретились недавно, и он предложил перевести на русский его английские стихи. Ты, мол, профессионал, у тебя лучше получится.
— Разыгрывал, что ли? — удивился я.
— На полном серьёзе. Это мне пришлось отшучиваться.
Он был знаком со многими знаменитостями, но до сплетен не опускался и к чужой славе не пристраивался. С бо́льшим оживлением и теплотой рассказывал о Саше Тихомирове, о Мите Голубкове или о старушках из карельских и костромских деревень.
Мой друг хирург и поэт Гамлет Арутюнян был влюблён в его «Писёмушко». Так случилось, что мы одновременно оказались в Москве и Гамлет попросил познакомить его с Леоновичем. Очень часто бывает, что автор полюбившихся стихов при встрече не оправдывает ожиданий. Но здесь обошлось без разочарований. Скорее — наоборот. Хозяин в валенках, крепко сработанный из некрашеных плах кухонный стол — всё это было ближе к родному Енисейску, нежели к Москве. А если ещё вместо набивших оскомину разговоров о собственном недооценённом творчестве властвует живой интерес к жизни гостя, застолье всегда в радость, и остаётся единственное сожаление, что не хватило времени обговорить всё, что хотелось. Но для стихов время нашлось, и Гамлет попросил прочесть «Писёмушко». Без кокетства усталого мэтра, мне даже показалось, что с благодарностью, Володя откликнулся на просьбу. Он даже встать не поленился. Читал не просто с выражением, но и со страстью. Не делая скидку, что перед ним всего два слушателя. И это не было самолюбование, а всего лишь ответственность мастера перед своим творением.
Через месяц или полтора Володя прислал мне стихотворение и просил показать его Гамлету, если конечно, буду уверен, что оно не обидит его.
Гамлет на стихи не обиделся, а после моих разъяснений — сказал:
— Жаль, что он поделикатничал. Был бы вместо грузина армянин, я бы и отцу стихотворение прочитал.
Последний раз виделся с ним в 94 году. Володя приехал на Савеловский вокзал часа за два до отхода моего поезда. Нашли укромное местечко на запасном пути, укрытое от недобрых милицейских глаз служебным вагоном, и присели, опустив ноги к шпалам, заросшим чумазой травой. У меня только что вышла книжка рыбацких историй. Байками закусывать можно, но лучше оставить их на десерт. Мои традиционные гостинцы, солёная черемша и рыба, оказались весьма кстати, особенно для человека, побывавшего в Сибири и полюбившего её. Меню его очень обрадовало. Он даже вспомнил, что в Кемеровской области черемшу называют «колба́», а в речке Кия красивейшая рыба ленок живёт под именем «кускуч». Полностью лишённый снобизма столичного интеллектуала, он не то чтобы брезговал, а наоборот, с жадностью впитывал и костромские, и сибирские, и северные говоры. Отсюда и богатейший словарь его «записей» и «портретов». Возьмите хотя бы замечательное стихотворение о затейливом мужике «Русью пахнет». Яркий, живой портрет, легко узнаваемый запах. И этим запахом пропитаны все его книги. А с каким восхищением рассказывал он о нашем земляке Сергее Максимове, о котором я, к стыду своему, до знакомства с Леоновичем не знал.
Когда в Красноярске стал выходить журнал «День и ночь», мы напечатали «Енисейского грузина» и другие стихи Леоновича. Однако без казусов не обошлось. Денег на квалифицированного корректора не было, и одну из подборок «оживила» весёлая строфа:
Последняя публикация в нашем журнале тоже не убереглась от опечатки. Поздравляя уважаемого автора с юбилеем, редакция состарила его на 5 лет. Вместо 80, стояла цифра 85. Написал ему, что ошибку следует понимать, как провидческую, гарантирующую пятилетку плодотворной жизни. Искренне верил, что так оно и случится. Надеялся обмануть судьбу. Не вышло.
14 октября в Москве в 19.00 назначен вечер памяти Леоновича в Литературном музее в Трубниковском переулке. Готовит его Григорий Зобин
— Вот смотри, очень даже приличный поэт Владимир Леонович, но спроси о нём рядового читателя, и тот недоумённо пожмёт плечами, и нечему удивляться — книги в магазинах не лежат, в журнале вижу впервые, критики о нём не пишут.
Шёл 82 год. Журналы крепко знали, кого печатать, критики угадывали, о ком писать.
В Домодедове я приземлился до полудня, а поезд на Рыбинск уходил поздно вечером. Позвонил Борису Костюковскому, который полтора года назад проводил у нас в Красноярске семинар молодых писателей, увёз мою повесть «Ноль пять» и тщетно пытался пристроить её в столице. «Дружба народов» сначала хвалила, обещала, потом… В общем, история до боли знакомая многим моим ровесникам. Борис Александрович позвал в гости и сказал, что у него будет очень интересный человек — Володя Леонович.
Вот так-то! Остаётся только гадать, какая сила водила рукой моего приятеля перед выбором журнала.
Володя пришёл с плетёной авоськой, в которой болталась картонная папка с чьей-то рукописью и бутылка водки. За столом выяснилось, что мы оба костромские, а он в молодости отдал дань сибирской романтике. Мои костромские впечатления очень скудны, зато по Сибири успел помотаться значительно дольше его. Но сблизила нас, наверное, не только география.
С тех пор, оказываясь в Москве, я не упускал возможности встретиться. Были, разумеется, разговоры и о литературе, куда же без них, но чаще говорили, что называется «за жисть»: о затопленной Мологе, о сибирских реках, течение которых мечтали повернуть авантюристы от науки, о вымирающих русских деревнях. Заметив мой беглый взгляд на беспалую руку, он усмехнулся и сказал:
— У Володи Трофименко есть гениальные строки:
Сруб рубили вчетвером
(сорок пальцев, восемь рук)
Тюк топором, тюк топором,
тюк топором, тюк!
Но у меня другое, по глупости потерял.(сорок пальцев, восемь рук)
Тюк топором, тюк топором,
тюк топором, тюк!
Он любил плотницкое дело. О часовне, которую срубил в Карелии, говорил с мальчишеской гордостью. Он и стихи о ней читал. Есть у него и поэтический памятник, но для монумента он выбрал более прозаический материал, не карельскую готику, не чугун, который мешал двигаться Ярославу Смелякову, не бронзы многопудье, а луговое разнотравье, скошенное и поставленное в стожок. Не на века, но на пользу и радость одиноких деревенских старух. И опять же, не без гордости мастерового человека, похвастался, что сконструировал и сделал из подручных деревенских материалов лёгонькую лодку, каркас которой обтягивал портяночной тряпкой. Он даже инструкцию по изготовлению написал, довольно-таки внятную, и красноярский журнал «Сибирские промыслы» с удовольствием напечатал её. Так и тянет соврать, что кто-то воспользовался добрым советом. Но воздержусь. Не знаю. Однако ещё не поздно. Правда, в нынешние времена спортивные магазины изумляют изобилием плавсредств, но эти красавицы по карману только богатым туристам, а деревенскому рыбаку впору и теперь воспользоваться инструкцией Леоновича. Не собираюсь лукавить, что все эти крестьянские заботы были для него важнее стихов, но уверен, что крестьянин и плотник не соперничали с поэтом, а помогали ему.
В «Строфах века» Евтушенко написал, что в 63 году «Комсомольская правда» опубликовала издевательскую статью о нём и единственная газета в стране осмелилась поднять голос в его защиту. Это была многотиражка одного из заводов Новокузнецка. Реакция на ослушание последовала незамедлительно, и ответственный секретарь многотиражки Владимир Леонович был уволен.
Я спросил, так ли было на самом деле. И почувствовал, что вспоминать о Сибири ему в радость.
— А уволили по статье «за использование служебного положения». Но всё обернулось к лучшему. Занялся мужским делом. В Хакасии побывал, Красноярский край увидел. Красиво там у вас…
Служебному положению ответсека многотиражки, солидности его и возможностям, можно обзавидоваться. Чиновники наши старательно и безоглядно рисовали и продолжают рисовать карикатурный автопортрет, веселя свой народ, впрочем, они же называют себя «слугами народа», так что всё в рамках служебных обязанностей.
А Володя, коли уж зашла речь о Евтушенко, продолжил:
— Встретились недавно, и он предложил перевести на русский его английские стихи. Ты, мол, профессионал, у тебя лучше получится.
— Разыгрывал, что ли? — удивился я.
— На полном серьёзе. Это мне пришлось отшучиваться.
Он был знаком со многими знаменитостями, но до сплетен не опускался и к чужой славе не пристраивался. С бо́льшим оживлением и теплотой рассказывал о Саше Тихомирове, о Мите Голубкове или о старушках из карельских и костромских деревень.
Мой друг хирург и поэт Гамлет Арутюнян был влюблён в его «Писёмушко». Так случилось, что мы одновременно оказались в Москве и Гамлет попросил познакомить его с Леоновичем. Очень часто бывает, что автор полюбившихся стихов при встрече не оправдывает ожиданий. Но здесь обошлось без разочарований. Скорее — наоборот. Хозяин в валенках, крепко сработанный из некрашеных плах кухонный стол — всё это было ближе к родному Енисейску, нежели к Москве. А если ещё вместо набивших оскомину разговоров о собственном недооценённом творчестве властвует живой интерес к жизни гостя, застолье всегда в радость, и остаётся единственное сожаление, что не хватило времени обговорить всё, что хотелось. Но для стихов время нашлось, и Гамлет попросил прочесть «Писёмушко». Без кокетства усталого мэтра, мне даже показалось, что с благодарностью, Володя откликнулся на просьбу. Он даже встать не поленился. Читал не просто с выражением, но и со страстью. Не делая скидку, что перед ним всего два слушателя. И это не было самолюбование, а всего лишь ответственность мастера перед своим творением.
Через месяц или полтора Володя прислал мне стихотворение и просил показать его Гамлету, если конечно, буду уверен, что оно не обидит его.
ЕНИСЕЙСКИЙ ГРУЗИН
Любезный сердцу генотип!
Хоть нос твой в первом поколенье
хакаска-мать укоротит,
но в третьем, всем на удивленье,
ту седловину взгорбит хрящ,
а глаз, мерцавший в щёлке, в пятом
весь выскочит, круглогорящ!
И назовут дитя Багратом.
В крови раздор и непокой,
живые струи неслиянны —
и с кахетинскою тоской
глядишь ты на свои Саяны!
Ты вниз уплыл и там осел.
В седьмом — по тундре ты размазан…
Что ж так неласков Енисей?
Уехал бы… ах, не к хакасам!
В девятом — крепкий автохтон —
примчишься на санях в Дудинку
и в сумраке, как мех густом,
увидишь — деву-кахетинку!
Дело в том, что отец Гамлета армянин, а мать русская. Познакомились
они в енисейской деревне Каргино, куда попали после лагерей на вольное
поселение. Володя из деликатности отдалил героя от прототипа, но стихи
без сомнения были навеяны тем добрым и уютным застольем. Превращение
матери в хакаску потребовалось для завершения образа.Любезный сердцу генотип!
Хоть нос твой в первом поколенье
хакаска-мать укоротит,
но в третьем, всем на удивленье,
ту седловину взгорбит хрящ,
а глаз, мерцавший в щёлке, в пятом
весь выскочит, круглогорящ!
И назовут дитя Багратом.
В крови раздор и непокой,
живые струи неслиянны —
и с кахетинскою тоской
глядишь ты на свои Саяны!
Ты вниз уплыл и там осел.
В седьмом — по тундре ты размазан…
Что ж так неласков Енисей?
Уехал бы… ах, не к хакасам!
В девятом — крепкий автохтон —
примчишься на санях в Дудинку
и в сумраке, как мех густом,
увидишь — деву-кахетинку!
Гамлет на стихи не обиделся, а после моих разъяснений — сказал:
— Жаль, что он поделикатничал. Был бы вместо грузина армянин, я бы и отцу стихотворение прочитал.
Последний раз виделся с ним в 94 году. Володя приехал на Савеловский вокзал часа за два до отхода моего поезда. Нашли укромное местечко на запасном пути, укрытое от недобрых милицейских глаз служебным вагоном, и присели, опустив ноги к шпалам, заросшим чумазой травой. У меня только что вышла книжка рыбацких историй. Байками закусывать можно, но лучше оставить их на десерт. Мои традиционные гостинцы, солёная черемша и рыба, оказались весьма кстати, особенно для человека, побывавшего в Сибири и полюбившего её. Меню его очень обрадовало. Он даже вспомнил, что в Кемеровской области черемшу называют «колба́», а в речке Кия красивейшая рыба ленок живёт под именем «кускуч». Полностью лишённый снобизма столичного интеллектуала, он не то чтобы брезговал, а наоборот, с жадностью впитывал и костромские, и сибирские, и северные говоры. Отсюда и богатейший словарь его «записей» и «портретов». Возьмите хотя бы замечательное стихотворение о затейливом мужике «Русью пахнет». Яркий, живой портрет, легко узнаваемый запах. И этим запахом пропитаны все его книги. А с каким восхищением рассказывал он о нашем земляке Сергее Максимове, о котором я, к стыду своему, до знакомства с Леоновичем не знал.
Когда в Красноярске стал выходить журнал «День и ночь», мы напечатали «Енисейского грузина» и другие стихи Леоновича. Однако без казусов не обошлось. Денег на квалифицированного корректора не было, и одну из подборок «оживила» весёлая строфа:
…незамедлительно и прямо.
Так действует пружинный спуск.
Так выгонял меня из храма —
под зад коленом — Иисус…
Утерянная при перепечатке буква «Л», уравняла «менял из храма» с ни в
чём не повинным автором. Не знаю уж, какими словами поминал меня Володя
в далёкой от Красноярска Костроме. Но когда через полгода я набрался
смелости позвонить, чтобы извиниться, он уже отошёл и говорил о менялах с
юмором: «Может, я тоже заслужил, чтобы и меня из храма под зад
коленом».Так действует пружинный спуск.
Так выгонял меня из храма —
под зад коленом — Иисус…
Последняя публикация в нашем журнале тоже не убереглась от опечатки. Поздравляя уважаемого автора с юбилеем, редакция состарила его на 5 лет. Вместо 80, стояла цифра 85. Написал ему, что ошибку следует понимать, как провидческую, гарантирующую пятилетку плодотворной жизни. Искренне верил, что так оно и случится. Надеялся обмануть судьбу. Не вышло.
14 октября в Москве в 19.00 назначен вечер памяти Леоновича в Литературном музее в Трубниковском переулке. Готовит его Григорий Зобин
Комментарии
Отправить комментарий