Федор Голубинский, ученый и мудрец. Жизнь замечательных костромичей XIII-XIX вв

Празднуя столетие Федора Александровича Голубинского, в Московской духовной академии вспомнили рассказ математика князя С.Н. Урусова: «… в молодые годы он был у Шеллинга. Шеллинг спросил его: «Как живет Голубинский?» Князь отвечал: «Я его не знаю». На это Шеллинг заметил: «Не делает вам, молодой человек, чести, что вы не знаете такого вашего соотечественника»(1).  Князя можно понять: ведь в пору его молодости труды Голубинского, по скромности его, практически не издавались, они увидели свет уже во второй половине нашего столетия. Зато укор великого германского философа вполне можно отнести к нам: мы по-прежнему ленивы и нелюбопытны.

Старый добрый Брокгауз сообщал: «Голубинский (протоиерей Федор Александрович, 1797-1854) — основатель русской теистической философии, родился и умер в Костроме». А это значит, что в нынешнем году можно отмечать его двухсотлетие, и именно нам, костромичам, грешно об этом забывать. Правда, переход на новый стиль автоматически перенес юбилей (22 декабря) на следующий год, но не будем все же забывать, что тогда, в 1797 г.,  это был декабрь, оставалось три дня до Рождества…
А вот место рождения нашего героя так до сих пор точно и не известно. Отец его, Александр Андреевич (1775-1835), всю жизнь прожил близ Ипатия, в приходе церкви Иоанна Богослова, в которой он и начинал причетником в 1764 г. В год рождения сына Федора он служил псаломщиком в Троицком соборе, который, по случаю размещения в Ипатьевском монастыре архиерейского дома, стал кафедральным (2). Все это позволяет предположить, что именно здесь, при впадении реки Костромы в Волгу, и увидел впервые свет будущий философ. С. А. Маслов, ссылаясь на сведения, собранные «на месте», утверждал, что это произошло в Селищах, на правом берегу Волги. В этом тоже нет ничего невозможного, поскольку, по данным того же семейного архива, мать философа, Анастасия Андреевна (1774-1836), была дочерью селищенского причетника.
Конечно, может быть, первый крик младенца Феодора раздался и в Селище, зато с уверенностью можно сказать, что именно близость его отца к архипастырям и их резиденции повлияла на то, что Александр Андреевич, сам не получивший образования, дал его всем трем своим сыновьям, — Федору, Евгению и Петру. Ведь во второй половине XVIII — начале XIX столетий именно костромские архиереи пестовали любимое свое детище — Костромскую духовную семинарию, которая была в ту пору самым заметным учебным заведением губернии и ценилась очень высоко. С 1798 г. из-за ремонта на Запрудне семинария некоторое время помещалась в Ипатьевском монастыре, так что можно сказать, что детство Федора Александровича прошло «около семинарских стен».
Восьмилетним отроком он поступил в первый класс — класс «информатории», как это было названо самим Александром Андреевичем в прошении, чудом сохранившемся в Костромском архиве (3). Проблемы возникли с обучением нотной грамоте: «… как оный сын мой, по причине малолетства, великое чувствует затруднение как в хождении за певческие классы, так особливо и в самом обучении такового предмета, которой на первый раз ему, яко малому ребенку, представляется непонятным». Отец берется сам за месяц растолковать сыну ноты.
Видимо, все проблемы, включая и певческие, были решены к 1814 году: семнадцатилетним юношей Федор Голубинский (взявший фамилию при поступлении в семинарию) получил аттестат, подтвердивший: «Дарования имеет изрядные. Во всю бытность свою в семинарии вел себя очень хорошо, ныне отправлен в Московскую духовную Академию в число воспитанников» (4).
Что же воспринял юноша здесь, в Костроме, что увез с собой в Московскую академию? Время его поступления в семинарию — «дней Александровых прекрасное начало» — было отмечено и реформами духовного образования. В семинарии было введено преподавание «первых начал врачебной науки», была куплена гальваническая машина, при помощи которой «были производимы опыты применительно к медицине». Будущих священников учили прививать оспу, говорить на иностранных языках — в аттестате Ф.А. Голубинского подтверждено, что в языках греческом, немецком и французском успехи похвальные, и это не считая латыни, которая разумелась сама собой.
В России во множестве создавались новые учебные заведения, пополнявшиеся студентами из числа выпускников духовных семинарии (где иначе в то время было взять такое количество юношей, знавших главный язык науки — латынь?). Федор Александрович мог выбирать: запросы приходили из Петербургского педагогического института, медико-хирургических академий. Младший брат его, Петр, выбрал по окончании семинарии военную карьеру, а по выходе в отставку стал почтмейстером… Федор выбрал Троицкую академию, и это трудно  объяснить иначе, чем воспитанным в семинарии вкусом к философии и богословию (по этим предметам отмечены успехи «отличные»).
Московская духовная академия тогда только что перебралась из Москвы в Троице-Сергиеву лавру и тоже испытала на себе воздействие реформ. Новая академия быстро ходила от традиционного догматизма в обучении. Лекции по философии, которые только начинали читать студентам, были живыми, несмотря на то, что читали их на «мертвой» латыни. Особенно любим был профессор философии В.И. Кутневич. «студенты доходили при нем до влечения в изучении науки мудрости», лучшим же учеником его был Ф.А. Голубинский.
Благодаря Кутневичу, ежегодно библиотека академии пополнялась новейшими трудами европейских философов — Канта, Фихте, Шеллинга, Якоби… Студенты с увлечением следили «за ходом развития мыслящей силы рода человеческого».
В августе 1818 г. молодой костромич закончил академию магистром «с способностями отличными, прилежанием неутомимым и поведением отлично честным» (6). Это было фундаментальное гуманитарное образование: новые и древние языки (еврейский, греческий, немецкий, французский) — «превосходно», история, богословие, философия, словесность — «отлично». Были еще физико-математические науки, в которых знания Голубинского были охарактеризованы словечком «довольно».
Древние языки, история, словесность доставляли опору в прошлом, философия позволяла усвоить навыки абстрактного мышления, новые языки открывали путь к общению с мыслителями Европы. В стенах обители преподобного Сергия было сделано все, чтобы подготовить Ф.А. Голубинского к той миссии, которую он с блеском исполнил. Она состояла в том, чтобы привить дереву отечественной традиции любомудрия ростки европейского философствования, восточных философских систем и найти ее собственное место в этом многоголосии.
Между тем вряд ли сам молодой бакалавр осознавал тогда или позже в полной мере решаемую им задачу. Его ждала обычная академическая карьера: он стал членом Академической конференции, с 1822 г. — экстраординарным, с 1824 — ординарным профессором. (7) С августа 1820 г. к преподаванию философии добавился курс немецкого языка, и занятия его превращались в уроки новейшей литературы и философии, студенты учились самостоятельно мыслить и критически относиться к прочитанному. В 1824 г. Кутневич ушел из Академии, и Голубинский остался его преемником, отдав преподаванию философии 36 лет (1818-1854) и оставив кафедру лишь из-за одолевших его болезней.
Однако за внешней канвой оказалась скрытой еще и история его внутренних поисков и разочарований, глубокая внутренняя работа. Это было связано с малоисследованной пока историей отечественного масонства, которая сегодня чаще становится не столько предметом исследования, сколько поводом для идеологических спекуляций.
Между тем всякий исследователь, соприкоснувшийся с историей второй половины XVIII — начала XIX веков, сталкивается с тем, что большая часть интеллектуальной элиты той поры прошла через масонские ложи или как-нибудь соприкоснулась с их членами. Для кого-то это было следованием моде, для кого-то — способом решить вопросы карьеры, но многие пытались всерьез решить таким путем важные общественные проблемы.
Они были очень разными, эти масоны. И все же принято видеть два основных течения, представители которых по-разному видели корень всех зол в нашем отечестве. Первые считали, что причина всех неурядиц — в устройстве общества, которое необходимо изменить, даже если для этого потребуются революционные потрясения. Вторые считали, что необходимо изменить самого человека, и путь к этому лежит через его нравственное самосовершенствование. Первые пришли, в конце концов, на Сенатскую площадь, а вторые…
Заглянем в дневник Ф.А. Голубинского 1826 года: «Вечер провел у почтеннейшего батюшки Семена Ивановича. Говорили несколько слов о возмущении Спб [т.е. Санкт-Петербургском — Л.С.] — сам человек не может самого себя привести в гармонию и порядок, а хочет поправить других; сам не освободился от страстей, а хочет вне себя устроить порядок». (8) Свободы, равенства, братства предполагалось достичь не путем кровопролития, а путем глубокой внутренней работы, которая, как казалось, не только не противоречила православной традиции, но и вытекала из ее опыта.
Дневники Ф.А.Голубинского 1822 года пестрят тайнописью: «Простившись с батюшкой, возмущен был, много думавши о Родовхо ы хып… Часов до одиннадцати не мог ни за что прилечь; тут освежился, укреплен тою мыслию, что в Союзе нашем не должны мы давать пищи мечтам и воображению, плоти и крови, что это препятствует благословению Господню, который один укрепляет истинный христианский Союз». (9)
Иерархическое подчинение, неизбежный атрибут всех масонских организаций, переосмыслялось в традициях церковного послушания: «Что ыри гол дыну Д. У. ро кониох ничего делать, и потому письмо мое показывал ему и получил от него хорошие советы (любезная черта! Повиновение и уважение к мудрому руководителю)…» Речь на собрании шла о скромности и умеренности, покаянии и самопознании, об «образовании сердца», о содействии «нравственному образованию других»… Все это вполне согласовывалось с православной традицией.
Те же дневники свидетельствуют, что именно в этих кругах появилась потребность в обращении к трудам Св. Отцев — встречаются имена Антония Великого, Григория Богослова… В этом контексте не кажется удивительным, что именно ФА. Голубинский содействовал публикации трудов Паисия Величковского, возобновивших на Руси традицию «умной молитвы», а с 1841 г. стал и членом редакции, созданной для издания творений Отцев Церкви в русских переводах. Это было сознательное усвоение и осознание собственной античной традиции, протянувшейся от «афинейской премудрости» и восточного монашества к отечественной православной традиции.
Десятки лет от роду, по свидетельству знавших Ф.А. Голубинско-го, он помнил «пять песен Виргилиевой Энеиды». Основатель Алтайской миссии, давний знакомый Макарий (Глухарев) посылает ему «две книги индейской богословии», ЮН. Бартенев — «трактат Дежерондо о усовершенствовании самого себя», а в ответ получает из Сергиева посада перевод канонической книги древних китайцев.
Европеец А. Гакстгаузен по-немецки беседовал с Ф.А. Голубинским в его кабинете и вспоминал позже: «Я с удивлением слушал суждение русского попа о Шеллинге, Гегеле, о распадении философии последнего на две школы и т.д. Эти суждения произносились с мягкою скромностию, но указывали на самостоятельное изучение предмета», а на стене приемной в это время висели портреты Тихона Воронежского, Серафима Саровского, Паисия и задонского затворника Георгия. (10)
В письме А.И. Тургеневу, сыну масона и брату декабриста, Ф.А. Голубинский писал о счастии «после скитания по системам философским, после кружения в волшебных воздушных замках Пантеизма» вернуться к людям, «в которых с глубокою мудростью соединена жизнь, сокровенная со Христом в Боге». (11) Среди этих людей были и православные священники, и епископы. Достаточно сказать, что канонизированный ныне святитель Филарет, митрополит Московский, в юности пережил увлечение масонством (12).
Собственно, составляя свою «Историю систем философских», Ф.А. Голубинский следовал совету Василия Великого, рекомендовавшего при изучении языческих сочинений поступать, подобно пчелам, «ибо и пчелы не на все цветы равно садятся, и с тех, на какие нападут, не все стараются унести, но, взяв, что пригодно на их дело, прочее оставляют нетронутым. И мы… собрав из сих произведений, что нам свойственно и сродно, с истиною, остальное будем проходить мимо».(13)
«Воспользовавшись полезным, будем избегать вредного», — не так просто было воспользоваться этим советом святителя, потому что не сразу удалось распознать опасности и искушения в масонстве. Однако, по словам апостола, бывший искушенным, может искушаемым помочь. А потому значительная часть жизни Ф.А. Голубинского (равно как и митрополита Филарета) была посвящена обращению тех, кто поддался подобным увлечениям.
Тихо, кротко выслушивая кощунственные высказывания вольнодумцев, Федор Александрович «принимал на себя такой печальный и расстроенный вид, что собеседник его скоро прекращал неприятный ему разговор,» — вспоминал ученик Голубинского М.В. Толстой, давший интересное описание своего учителя: «… я с первого взгляда полюбил нового гостя, хотя наружность его вовсе не была привлекательна для ребенка: близорукий, некрасивый лицом, неловкий в телодвижениях, он сидел, потупившись, и не обратил на меня никакого внимания». (14)
Между тем этот человек с некрасивыми чертами лица поражал всех духовным светом, который был результатом глубокой внутренней работы. Профессор Московского университета С. Шевырев, посетивший его в Академии, писал: «Простота и смирение осеняют его мирное жилище… В чертах русского мудреца господствует спокойное самоуглубление. Такова и тихая речь его, которая всегда тепла, но вспыхивает живее при выражении сочувствия и участия».
В советах Ф.А. Голубинского, которые он давал другим, угадывается собственный опыт философа. Он писал Ю.Н. Бартеневу в ноябре 1840 г.: «Вам известно, что охолоделые дрова чаще в печи мешают, тогда они горят ярче, лучше прогорают, и печь более от того содержит тепла: так и сердце человеческое, чем более тратится, чем больше двигается для проявлений любви, тем более привыкает любить». (15)
Собственно, именно это и было тем, что внес Федор Александрович в европейскую традицию из отечественного опыта: философия никогда не оставалась для него умением рассуждать, создавать некие абстрактные системы. АН. Введенский отмечал позже: »Согласно с лучшими историческими традициями, он видит в философии не теоретическую доктрину, но — «мудрость жизни», именно жизни. Эту ЖИЗНЕННУЮ задачу философии он действительно никогда не терял из виду. Он приводит ниже и утверждение самого Голубинского: «Нужно объятие познаваемого всем существом, не только разумом, но и волею, и чувством». (16)
Для того чтобы следовать этому совету, необходимыми оказываются не только навыки абстрактного мышления, но и опыт монашеского делания, и опыт, осознанный и сформулированный в святоотеческом наследии. Это органическое сплетение и стало вкладом отечественной философии в европейскую традицию, проявившись главным образом в XX веке.
Жизненная мудрость не раз помогала Федору Александровичу в его обыденной жизни. Люди, знавшие его, в один голос отмечали его бескорыстие, способность ради других забыть собственную усталость, умение услышать другого. Ученики вспоминали, как в их работах Ф.А. Голубинский старался уловить мысль, если даже она была выражена неясно или путано, помогал найти нужные слова. Ни различие сословий, ни уровень образования не влияли на его отношение к человеку: во всех он пытался найти нечто доброе, для каждого был готов добрый совет, участие, помощь.
Совершая ревизии, он старался оправдать промахи, отметить хорошее. Жил скромно, охотно давал деньги студентам, не ожидая их возвращения. Поддерживал многочисленную костромскую родню и словом, и протекцией, и денежными посылками.
М.В. Толстой высказался, пожалуй, точнее других: «В числе добродетелей его главное место занимало смирение. Окруженный всеобщим уважением, он никогда не ставил себя выше других, самого себя судил строго, но ко всем был снисходителен».
В 1828 г. он был рукоположен во священника, через год стал протоиереем. Был «пастырь добрый». А вот семейная жизнь его была исполнена утрат. Женившись на дочери своего учителя, В.И. Кутневича, Ф.А. Голубинский рано овдовел, в одиночку воспитывал дочь и троих сыновей. В начале 1852 г. почти одновременно умерли двое из них — Сергей и Петр. Митрополит Филарет (Дроздов) утешал философа: «Ныне время показать плод любомудрия, много лет вами проповедуемого, и не поколебаться лишением видимого и временного, в созерцании невидимого, во уповании вечного». (17) Но силы, видимо, оставляли Федора Александровича.
В 1854 г. он вместе с сыном Дмитрием поехал навестить родные места. После панихиды на могиле родителей, похороненных в ограде Богословской церкви, Ф.А. Голубинский «посетил дом, где они жили, прослезился, взошел и на светелку, вспомнил о родительском благословении перед поступлением в Академию», — вспоминал сын. Это было 14 августа. А уже через неделю, проболев всего день, он тихо скончался. «Это было во втором часу пополудни в день воскресный 22 августа 1854 года».
Похоронили рядом с родителями, на том же Богословском кладбище. Один из его друзей, С.А. Маслов, заказал ограду на шиповг-ском заводе, другой (судя по некоторым обмолвкам, М.В. Толстой) сочинил эпитафию: «Словом учил любомудрию, примером жизни — смирению». В нашем суетливом и суетном мире осталось ли место любомудрию и смирению? Если да, то Голубинского будут помнить.
ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Введенский А.Н. Профессор философии протоиерей Федор Александрович Голубинский. Сергиев посад. 1898. С. 2.
2. Российская государственная библиотека. Отдел рукописей. Ф. 76 Голуб. 1. П. 22. № 1. Л. 1-8. (Далее — ОР РГБ…)
3. Государственный архив Костромской области (далее — ГАКО). Ф. 432. Оп. 1. Д. 20. Источник указан И.Х. Тлиф.
4. ОР РГБ. П. 36. № 9. Л. 1.
5. Смирнов СИ. История Московской духовной академии до ее преобразования (1814-1870). М., 1879. С. 46.
6. ОР РГБ. П. 36. № 9. Л. 2.
7. Там же. Л. 9-12.
8. Там же. п. 1, № 2, л. 1 об-2. Семен Иванович, как можно предположить, — это московский священник СИ. Соколов, близкий «Дружескому обществу». — См.: Сушков Н.В. Записки о жизни и времени святителя Филарета, митрополита Московского. М. 1868 (Далее — Сушков Н.В). С. 11 и др.
9. ОР РГБ. П. 1. № 1. Л. боб.
10. С[мирн]ов С. Протоиерей Федор Александрович Голубинский. М. 1855. С. 13, 23; Голубинский Д.А. Макарий, основатель Алтайской миссии, по бумагам Ф.А. Голубинского // Душеполезное чтение. 1890. Т. 31. Ч. 3. С. 563. Переписка Ф.А. Голубинского с Ю.Н. Бартеневым // Русский Архив. 1880. С. 408.
11. Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 501. Тургеневы. Оп. 1. Д. 100. Л. 1.
12. Сушков Н.В. С. 258.
13. Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кессарии Каппадокийския. М. 1993. Ч. IV. С. 349 /репринт издания: М. 1846/.
14. Толстой М.В. Хранилище моей памяти: Голубинский Федор Александрович //Душеполезное чтение. 1891. Ч. 1. С. 204-205.
15. Русский Архив. 1880. С. 422.
16. Введенский А.Н., с. 9, 21.
17. ОР РГБ. П. 15. № 88.

Жизнь замечательных костромичей XIII-XIX вв.: Краеведческие очерки. — Кострома, 2003. — С.86-93. (Сер. Родиноведение).

© Larisa Sizinceva (Kostroma)