Н. Г. Коптелова. Мой «дух-утешитель»

Павел Вячеславович Куприяновский

Так случилось, что Павел Вячеславович Куприяновский стал одним из самых дорогих мне людей. И сейчас, закончив свой земной путь, мой учитель незримо неизменно присутствует в моей жизни: он подставляет мне плечо, советует, ободряет, не даёт сбиться с пути в нашей современной круговерти.

Я была аспиранткой Павла Вячеславовича с 1984 по 1987 гг., время, во многом переломное для отечественного образования, жизни всей России. Начинала учиться заочно и время от времени приезжала из Костромы в Иваново, чтобы увидеться и побеседовать со своим научным руководителем. Наши тогдашние встречи трудно назвать традиционными консультациями – так много душевной энергии вкладывал в них Павел Вячеславович. Общение с ним стало для меня настоящим откровением. Сейчас, по прошествии трёх десятилетий, его творческую щедрость, бескорыстие, желание поделиться с учеником не просто знаниями, но всем самым духовно-сокровенным я ценю ещё больше. Да и тогда я понимала, что Павел Вячеславович был очень занятым человеком (серьёзная научная деятельность, преподавание, заведование кафедрой, общественная работа в самом высоком смысле слова). Его окружало огромное количество людей, жаждущих общения с ним. У него, наконец, была большая семья, требующая внимания и заботы. Но он, не считаясь ни с чем, дарил мне, одной из многих своих учеников, драгоценные часы своей жизни, которые, несомненно, «отнимал у вдохновения». «Я всегда работаю. Я всегда пишу, — признался он мне однажды. — Я не люблю праздности». Ни разу он не дал мне почувствовать, что я отвлекаю его от важных дел, что я некстати.

Обычно Павел Вячеславович приглашал меня к себе домой, в деревянный домик на улице Пророкова. Тогда мне казалось, что мы находимся не в его тесном кабинете, а в каком-то огромном книжном шкафу, наполненном интереснейшими изданиями. Павел Вячеславович с готовностью давал мне для работы любую, самую ценную и старинную книгу из своей библиотеки.

Диалог о диссертации дополнялся задушевной беседой. Думаю, что состав моей «филологической крови» во многом определили его искренние, из самой глубины души идущие рассказы о его студенческой и аспирантской юности, об общении с интересными, творческими людьми, в том числе с выдающимися русскими литературоведами. Особенно запомнился его рассказ о контактах с литературоведами братьями Максимовыми («некрасововедом» и «блоковедом»), такими разными и по-своему яркими. Образы Максимовых в представлении Павла Вячеславовича вышли очень живыми и естественными, благодаря блёсткам его доброго юмора. Особенно остроумно Павел Вячеславович рассказывал о том, как на правах «поводыря» сопровождал В. Е. Евгеньева-Максимова по старым букинистическим магазинам, где и сам находил для себя много нужных и редких книг. С этого момента я так их и развела в своём восприятии: «почвенник, «народолюбец» старший В. Е. Евгеньев-Максимов и утончённый, погружённый в музыкальную стихию символизма младший Д. Е. Максимов. Как «родного человечка», Павел Вячеславович, прихрамывая, неизменно провожал меня до деревянного крылечка своего дома.

Он сделал всё, чтобы я могла перевестись из заочной аспирантуры в очную. О каждом этапе своих хлопот и ходатайств относительно моего перевода на очную форму обучения Павел Вячеславович подробно писал мне. Его открытки и письма, содержащие даже исключительно деловую информацию, всё равно были согреты отеческой теплотой и заботой обо мне. Я сохраняю их как память о нём. Его родной, изумительно красивый, «летящий» почерк я узнаю из тысячи каллиграфических образцов. Иногда Павел Вячеславович даже звонил мне в Кострому, чтобы передать какую-либо важную информацию. Однажды он обратился ко мне по телефону, как он выразился, с «личной просьбой»: узнать, нет ли в костромских аптеках корня одуванчика, срочно необходимого для его больного внука. К моей досаде, этого лекарственного средства не было ни в одной аптеке, так что помочь Павлу Вячеславовичу я так и не смогла.

Очень запомнилась мне и наша совместная с Павлом Вячеславовичем поездка в г. Горький (ныне — Нижний Новгород). Павел Вячеславович должен был участвовать в очередном заседании диссертационного совета в Горьковском университете, а я везла свой «диссертационный опус» для обсуждения. Буквально за руку он подвёл меня к профессору И. К. Кузьмичёву и очень тепло представил. Я была тронута.

Вспоминается и «тревожная» защита в Горьковском университете Н. А. Молчановой, первой здесь аспирантки Павла Вячеславовича. Тогда всем пришлось изрядно поволноваться, так как на защиту опаздывал один из официальных оппонентов. Диссертантка старалась держаться изо всех сил, хотя и дрожала как осиновый листочек. Мне показалось, что в тот момент только Павел Вячеславович не паниковал, внешне излучая спокойствие и уверенность в благополучном исходе дела. Конечно, всё закончилось хорошо, как и прогнозировал не теряющий самообладания наш научный руководитель. Но что это ему стоило? Боюсь, никогда мы до конца не поймём и не оценим, как давалась Павлу Вячеславовичу его легендарная выдержка, уравновешивающая и ободряющая окружающих в самые трудные минуты.

Как за собственных детей и внуков, он болел душой за всех своих учеников. Помню, как переживал он за Штеффи Лунау, аспирантку из ГДР, серьёзно заболевшую и попавшую на операционный стол. Павел Вячеславович горько сокрушался и, как заботливый отец, по-доброму ворчал на Штеффи за то, что она «недооценила русские морозы». Он сердито и вместе с тем презабавно провёл рукой по своей спине выше пояса, показывая в какой короткой курточке бегала Штеффи в университет, блеснул своими мощными очками и уверенно заявил: «А ведь в России жить без шубы нельзя!» Знаю, что Павел Вячеславович «подключил» к лечению Штеффи и своего зятя, работающего врачом.

Павел Вячеславович ни разу не сделал мне замечания в резкой форме. Мне казалось, что он целиком и полностью доверяет моему научному поиску. Я была уверена, что он предоставлял мне, как аспирантке, полную свободу, а между тем он так умел направить меня, что я и не замечала, как концепция работы «лепится» во многом из советов и рекомендаций научного руководителя. Я благодарна ему за то, что он привил мне уважение к библиографическим разысканиям, внушил, что скрупулёзный анализ источников — основа любого литературоведческого исследования. Теперь я передаю эстафету от Павла Вячеславовича своим студентам, когда начинаю занятия его словами: «Библиография — глаза и уши филолога!»

«Что ж пора приниматься за дело, За старинное дело своё…» — этими строками Блока мудрый Павел Вячеславович мгновенно прогонял мою хандру, появлявшуюся после ряда неизбежных в аспирантской жизни трудностей и неудач. Уверена, что Блок был одним из любимых поэтов Павла Вячеславовича. Вообще, серебряный век был одной из самых прочных его исследовательских привязанностей (наряду с библиографией, литературным краеведением). Он дерзко давал «зелёный свет» темам, связанным с проблематикой символизма, акмеизма в те годы, когда это совсем не приветствовалось. Ещё студенткой мне пришлось услышать скептическое замечание одного из преподавателей-общественников по поводу увлечения кафедры Куприяновского модернизмом, исканиями серебряного века: «Это не кафедра советской литературы, а просто религиозно-философское общество какое-то» Не случайно свои последние годы Павел Вячеславович посвятил исследованию жизни и творчества Бальмонта. Книги и статьи, написанные им в соавторстве с Н. А. Молчановой, ставшей не только его второй духовной «половинкой», но и «ангелом-хранителем», несомненно, перевернули многие до сегодняшнего дня существовавшие представления об этом загадочном поэте-символисте. Павел Вячеславович и Наталья Александровна убедительно показали, что Бальмонт не просто «комета эстетизма», как назвал его А. Белый, но целая поэтическая вселенная.

Я никогда не видела, чтобы Павел Вячеславович распекал кого-нибудь из своих учеников или подчинённых. Он активно включал аспирантов в жизнь кафедры, так что мы чувствовали себя частичкой единого творческого коллектива. Мы посещали все заседания кафедры (о незабвенный низенький диван, где обитали аспиранты!). Нам была поручена серьёзная учебная нагрузка: не только проведение семинаров, лекций, но и руководство курсовыми и дипломными работами.

Как я сейчас понимаю, совершенно особая атмосфера, творчески вдохновляющая и стимулирующая каждого члена кафедры, была создана благодаря тому, что Павел Вячеславович абсолютно был лишён комплекса «сальеризма». Это единственный известный мне человек, у которого совершенно отсутствовало чувство соперничества, зависти, столь нередкое в творческой среде. Его «моцартианство», как мне представляется, и состояло в том, что он формировал кафедру по принципу: чем ярче, талантливее, тем лучше. У него был редкий дар раскрепощать и объединять незаурядных людей. Его личность была творческим цементом кафедры, гармонизировала отношения между очень разными индивидуальностями. Фонтанирующий творческими идеями Л. Н. Таганов, тонко чувствующая поэзию Н. В. Дзуцева, знаток всех оттенков комического, ироничный С. Н. Тяпков, аналитик и эрудит С. Л. Страшнов, склонный к интеллектуальному эпатажу А. Л. Агеев, импульсивная и активная 3. Я. Холодова, основательная К. С. Николаева, трудолюбивая Е. И. Кудряшова. Собранные в «букет» заботливым «садовником» Куприяновским (собственно, именно он их и взрастил), столь разные преподаватели естественно дополняли друг друга и вместе с тем составляли единую поистине «звёздную», динамичную, трудоспособную команду.

Павел Вячеславович искренне стремился создать условия для профессионального роста каждого члена кафедры. Творческие отпуска, стажировки были регулярными и проходили неформально. Его порядочность, мудрость, смелость, умение брать на себя ответственность влияли на микроклимат филологического факультета в целом. И сейчас, оглядываясь не только на аспирантскую, но и студенческую юность, я никак не могу ассоциировать время моей учёбы с «застоем», с задавленностью филологии идеологическим прессом. В 80-е годы свободомыслие и возможность творческого самовыражения на кафедре литературы XX века Ивановского госуниверситета были такими, что и сейчас, в период «постперестройки», дух захватывает. И вдохновителем, гарантом этого во многом был, конечно, Павел Вячеславович. Только его смелость и внутренняя свобода были совсем не «диссидентскими», не демонстративными, не суетными, но естественными, как дыхание.

До сих пор с удивлением вспоминаю те заседания кафедры, которые проводил Павел Вячеславович. Демократизм Куприяновского проявлялся в том, что не было никакого менторского тона в диалоге с членами кафедры. Текущие вопросы кафедральной жизни, конечно, ставились и решались. Но казалось, что это не самое главное. А главным было непринуждённое творческое общение. На кафедре Куприяновского действовал своеобразный негласный закон: на очередном заседании делиться друг с другом чем-то новым, интересным. Мы, аспиранты, сидели с открытым ртом на своём колченогом диване и ловили каждое слово, впитывая услышанное, как губка. Думаю, что посещение заседаний кафедры с лихвой заменяло нам аспирантские семинары, которых почему-то в то время ещё не было. Навсегда с тех лет запомнились интереснейшие диалоги о творческом наследии и личности А. Ф. Лосева; о литературоведческих работах С. С. Аверинцева; о произведениях «возвращённой литературы», которые обретали тогда права гражданства во многих толстых литературных журналах. А вокруг фильма Абуладзе «Покаяние» развернулась целая философская дискуссия. Вспоминаю, как выступали с отчётами о подготовке докторских диссертаций корифеи кафедры, на которых мы, аспиранты, смотрели снизу вверх: Л. Н. Таганов, В. П. Раков. Для нас, начинающих исследователей, их доклады были более чем поучительны. Казалось, что Павел Вячеславович «закачивает» на кафедру какой-то особый кислород творчества, сотрудничества, содружества.

Ещё тогда, будучи аспиранткой, я услышала, как отзывались о Павле Вячеславовиче работающие в его семинаре студенты: «Когда мы идём на занятия к Павлу Вячеславовичу, нам стыдно что-то не сделать. Он — как дедушка Кутузов в романе-эпопее Л. Н. Толстого “Война и мир”…» Думаю, что юные философы интуитивно угадали сущностные черты и масштаб личности этого скромнейшего и добрейшего человека, пришедшего в филологию из глубин народной России и ставшего живым олицетворением чести и достоинства нации.

Изредка мы продолжали видеться с Павлом Вячеславовичем и тогда, когда я окончила аспирантуру, защитила кандидатскую диссертацию и, что называется, вышла во «взрослую жизнь». Знаю, что и тогда мой учитель старался помочь мне в трудоустройстве: хлопотал за меня перед заведующим кафедрой литературы Костромского пединститута профессором Ю. В. Лебедевым и при этом не скупился на добрые слова. Несколько раз мы встречались с Павлом Вячеславовичем, когда он приезжал в Кострому на научные конференции либо когда я оказывалась в Иванове. И всегда после нашей недолгой встречи в моих руках оказывались то книга Павла Вячеславовича, то сборник с его статьёй, с трогательной дарственной надписью. И каждый раз я расставалась с Павлом Вячеславовичем окрылённая, просветлённая, утешенная.

В начале XX века беспокойный русский писатель А. М. Ремизов мечтал о том, чтобы «человек человеку» был «не волк», «не бревно», а «дух-утешитель». Именно «духом-утешителем» был и остаётся для меня, как и для других людей, знавших его, Павел Вячеславович Куприяновский.