Солнце XIX века закатывается в лучах мошенничества
И.А. Едошина. Проблема “fin de siècle” в размышлениях В.В. Розанова
Однако, давая сходные картины “fin de siècle”, авторы по-разному смотрят на возможность преодоления кризиса человеческого духа. Сквозь мрачные пророчества М. Нордау еле-еле пробивается луч надежды на искусство. В. Розанов не только вносит некоторые оттенки в понятие “fin de siècle”, но и указывает на возможный путь преодоления пустынности бытия.
Попробуем проследить за логикой развития розановской мысли и начнём с «лучей мошенничества». Их символом для писателя становится Дрейфус, Эстергази, Анри.[4] Сегодня эти имена мало что говорят обывателю; чуть больше — гуманитарно-образованной прослойке, в основном за счет Дрейфуса и то больше на предмет проблемы антисемитизма; конечно, они известны специалистам в области истории, социологии, филологии. Однако в те далёкие девяностые годы прошлого века их знали все как в Европе, так и в России, о них все говорили, все писали.
В 1898 году Э. Золя пишет свою знаменитую статью «Я обвиняю», а В. Розанов «Истинный “fin de siècle”». Э. Золя видит в Дрейфусе величайшего страдальца, а В. Розанов ставит эту фамилию через запятую в одном ряду с теми, кто способствовал осуждению Дрейфуса. И это в то время, когда все передовые люди сочувствовали последнему!
Здесь мы сталкиваемся с особой природой розановского проникновения в самую суть предмета. Естественно, он вовсе не был на стороне Эстергази или Анри. В. Розанов попросту (!) уловил за всеобщим вниманием к этой истории существенную сторону “fin de siècle”, которую никто больше не заметил. Никто не заметил, увлекшись сюжетом, что « печать подчинилась всесветному интересу к мошенничеству, и, наконец, она подалась перед пустынностью исторической атмосферы, которая собственно и составила условие, что скверный эпизод скверных господ вдруг стал виден от Таго до Камы и, так сказать, знаменитостью своею нахально требует себе почти Вандомской колонны. Начав Наполеоном, почему не кончить Эстергази?»[5]
Почему же Дрейфус, Эстергази, Анри — мошенники? Почему случай с «самыми плоскими людишками» (В. Розанов) является не эпизодом, «а звеном в некоторой эволюции», «моментом» исторического процесса? Автор не даёт фазу ответа на эти вопросы. Мысль его развивается прихотливо, но абсолютно логично, постепенно открывая то, что уже прозрел писатель.
Так, скрытый ответ на поставленные вопросы можно обнаружить в перечислении других явлений в жизни XIX века: Тюбингенская школа, Пушкин, Байрон, императрица Елизавета, Гейне. Сопоставляя этот ряд имён с иным, возглавляемым Дрейфусом, В. Розанов недоумевает, почему волнения «около “bordereau”[6] и какой-то “надорванной” и “склеенной”, но, к великому несчастью, не разорванной и не отнесённой в клоаку телеграммы»[7] оказались несравнимыми с откликом на критику Евангелия в Тюбингенской школе; на гений Пушкина, которого то «открывали», то «забывали»; Байрона, который «смутил, заразил и взволновал умы, но едва ли до последней мещанской семьи».[8]
И вновь даётся скрытый ответ в длинной цитате из Н. Гоголя. Ключевыми понятиями в ней для Розанова являются «пустота», «возникло из безделия», «мертвая бесчувственность жизни», «страшная мгла жизни», «жизнь без подпоры прочной».
Все они взяты из «Заметок к 1-й части “Мертвых душ”», написанных в 1841 году, где Н. Гоголь словно предвидит основные черты грядущего “fin de siècle” расползающаяся пустота неумолимо заполняет пространство человеческого бытия.
За текстом выписки из Н. Гоголя В. Розанов оставляет один весьма важный нюанс: «Весь город со всем вихрем сплетней — преобразование бездельности жизни всего человечества в массе».[9]
Так, уже за текстом намечается параллелизм характеристик: «вихрь сплетен» в поэме Н. Гоголя, и он же, по мысли В. Розанова, заключён в атмосфере “fin de siècle”, где каждый день начинается с вопроса «Эстергази или Дрейфус?» Этот вопрос, перечёркивая всё предыдущее, подобно раковым метастазам, проникает во все слои общества, полностью подчиняет себе сознание: так кто же, кто — «Эстергази или Дрейфус?»
А параллелизм продолжается. В. Розанов пишет, что «эта черновая запись, брошенная Гоголем в корзину и вытащенная оттуда Тихонравовым (речь идёт как раз об этих, только что процитированных “Заметках” Н. Гоголя. — И.Е.), не только до глубины поражает, но и до подробностей очерчивает ту картину, над которой мы плачем сейчас».[10] Обратите внимание: выброшенная Гоголем черновая запись случайно была вынута из корзины другим человеком, а «бордеро» и «телеграмму» никто не удосужился отнести в клоаку, «к несчастью человечества».
В обоих случаях речь идёт не просто о некоем тексте, но тексте, заключающем в себе «концы и начала». Гоголевский текст есть предчувствие гения на уровне слова, «бордеро» и «телеграмма» — его осуществление в реальности. Но предчувствие чуть было не погибло, а осуществление состоялось. Оно в любом случае состоялось бы, поскольку пророка удобно не слышать, когда с удовольствием погружаешься в «мертвую бесчувственность жизни». Вот почему под пером В. Розанова возникает образ Иеремии, пророка, чьих предупреждений о гибели Вавилона никто не захотел услышать. По мысли В. Розанова, в своих «Заметках» Н. Гоголь поднимается до уровня Иеремии — «неруин своего времени, своего отечества, но культуры европейской, но цивилизации... христианской».[11]
Здесь В. Розанов как будто выдохнул что-то очень важное, преодолел ка-кое-то препятствие: слово, наконец, сказано. «Пустынность, безынтересность, невидимость какого-нибудь лица или какой-нибудь идеи, которые перебороли “колоссальность” “бордеро” и “телеграммы”, заключены не в Дрейфусе или Эстергази, а во мне, в нас, в том, что цивилизация от востока до запада, от севера до юга сочится такой ужасной, невозможной прежде всего и яснее всего — скучищей».[12]
Как известно, В. Розанов был допущен к посещению знаменитых, но ограниченных кругом избранных «сред» мирискуссников. Может быть, оттуда не было заметно, а может быть, не хотелось замечать тех событий, которые в очень скором времени разрушат жизни всех их участников. В. Розанов погибнет первым.
В том самом, 1898 году, когда он писал «Истинный “fin de siècle”», Ленин уже отбывал ссылку в Шушенском, откуда его путь будет лежать за границу, а потом вновь в Россию для «делания» революции. В этом же году Л. Бронштейн, будучи заключён в Одесскую тюрьму, возьмёт псевдоним Троцкий, а в 1922-м году, уже после смерти В. Розанова, напишет о нём статью «Мистицизм и канонизация Розанова», где назовёт его «заведомой дрянью, трусом, приживальщиком, подлипалой».[13] В. Розанов безуспешно попытается скрыться от «нашей вонючей революции» «около церковных стен» Сергиева Посада, как некогда они, влюблённые в искусство, укрывались в свои «среды». Великий человек словно забыл свои же откровения: никто не выбросил в клоаку ни «бордеро», ни «телеграммы» . Вот почему «Русь слиняла в два дня»[14] и «никакая красота не сочится из нашего сердца».[15]
Затем мысль В. Розанова совершенно естественно возвращается к теме «надорванного, нервозного и часто фальшивого» в истории последней четверти века — не только в России, но и во всей Европе. Все поставленные вопросы, наконец, разом разрешаются.
Симптом упадка В. Розанов вслед за Ф. Достоевским видит в «неудавшемся христианстве». Эти слова Ф. Достоевского из «Дневника писателя» «похоронным колоколом» отдаются в сердце самого В. Розанова, он слышит его звук в «вещем сердце Гоголя», в «Этюдах» г. Old Gentleman (псевдоним А. Амфитеатрова. — И.Е.).[16] Оказывается, это похоронно звонит само христианство: «Красота Евангелия — все та же, истина —та же; мы заметили — есть истина и есть сила. Истина Евангелия не превозмогла человеческой лжи ли, порочности ли, скудоумия. Тьма объяла свет и... свет “не победил”».[17]
Следует отметить специфику розановских размышлений, которые, предвосхищая постмодернизм, незримыми нитями связаны с другими текстами. Более того, именно другие тексты есть необходимое условие бытия розановского слова. «Дневник писателя» Ф. Достоевского, «Этюды» А. Амфитеатрова, Евангелие, «Заметки» Н. Гоголя так плотно «сцеплены» с текстом «Истинного “fin de siècle”, так тесно обстоят вокруг него, что все вместе творят ещё один сверхтекст, в котором абрис “fin de siècle” получает совершенно конкретные очертания.
В. Розанов сталкивает сверхреальность с реальностью: вот Захарьин жертвует 500000 рублей на церковно-приходские школы; вот старый профессор Рачинский обучает по Псалтири, по Часослову крестьянских ребятишек. Кажется, что все-таки тьма не поглотила свет. «Так прекрасно, высоко. Но однако ни жертва одного, ни подвиг другого не выразились во всемирно-засверкавших лучах, которые засыпали бы, победили бы, свели бы на “нет” и, словом, подвели под сапог нахальство тех господ, которым место — точно под сапогом, между тем как они ухитрились залезть в центр всемирного внимания. Талант их мошенничества превозмог талант подвига».[18]
И В. Розанов даёт ответ, почему сей факт мог состояться. Он впервые называет в качестве причины — новизну самого события. В культуре постмодернизма факт подмены новым товаром развития человеческой личности является общим местом. Например. У человека имеется машина марки «Жигули», но он покупает себе другую, марки «Мерседес», и чувствует себя изменившимся. Он иначе ходит, иначе говорит с людьми, иначе смотрит на мир, ибо является обладателем «Мерседеса», знака определённого статуса жизни. При этом в самом человеке на самом деле ничего не меняется. Это машина стала лучшей марки. Так идёт подмена личности механизмом. Другая сторона данного процесса связана с сознанием, которое формируют (опять-таки вместо самого человека) средства массовой информации. Они создают кумиров, они буквально врываются в человеческое сознание, заставляя его поглощать то процесс Моники Левински, то смерть принцессы Дианы, то рейтинг каких-нибудь политических деятелей на предмет «кто будет президентом, если выборы состоятся завтра».
На подобном фоне благородный поступок, изучение Евангелия, чтение классики выглядит допотопным анахронизмом: ведь в них нет ничего нового. Новость — вот характерный показатель современного общества высоко развитого уровня цивилизации, гениально предугаданный В. Розановым.
Обозначив причину, он окружает её целым рядом следствий, из коих в первую очередь называет «новое религиозное сознание» и его адепта В. Соловьева. По В. Розанову, формула такого сознания складывается из царя, первосвященника, пророка. Царь с Востока, первосвященник — в Риме, пророк — сам В. Соловьёв.
Конечно, центральная идея в философии В. Соловьёва о синтезе религии, науки и искусства не может быть сведена к подобной упрощённой схеме. У В. Соловьева всё сложнее и тоньше. Однако что-то очень важное, основополагающее В. Розанов, без сомнения, прочитал как всегда остро. «Европейское человечество приняло “благую весть” на острие рассуждения и отнесло ее в академию, а не на умиление сердца, и не понесло ее на струны. Вот секрет “тьмы”, объявшей “свет”, бессилие света и нашего печального “fin de siècle”».[19]
На наш взгляд, философ абсолютно прав, когда видит в данной характеристике «утреннюю зарю XX века». Здесь следует остановиться, поскольку вновь вступает в свои права закон «текст + текст = сверхтекст». Словосочетание «утренняя заря» отсылает нас к произведению Я. Бёме «Aurora, или Утренняя заря в восхождении» (1612), где, в частности, говорится: «Когда природа порою воздвигала ученого, разумного человека и наделяла его прекрасными дарами, то дьявол прилагал свое высшее усердие к тому, чтобы совратить его в телесные похоти, в гордость, в вожделение богатства и власти. Через то дьявол получал господство в нем, и яростное качество брало верх над добром, из разума его, из его искусства и мудрости вырастали ересь и заблуждение, и он ругался над истиной, и учреждал на земле великие заблуждения, и бывал добрым военачальником у дьявола».[20]
Таким образом, сверхтекст гласит: «утренняя заря XX века» происходит от дьявола в обличии цивилизации, тотальное неприятие которой свойственно было многим деятелям культуры рубежа ХIХ—ХХ веков. По мысли В. Розанова, техницизм всегда ведёт к «убыли души, какую мы наблюдаем к концу века».
Как человек тонкой, духовной организации, он мучительно ищет, что можно противопоставить кошмару лязгающего железа. Единственным спасением Humanitas оказывается... христианство. Казалось бы, вот он — типичный пример розановского парадокса. Только что вслед за Ф. Достоевским он писал о «неудавшемся христианстве», а теперь опровергает и себя, и Ф. Достоевского. Но давайте вчитаемся в то, о чём пишет В. Розанов: «...мы все-таки взяли Евангелие умом и в ум, а не сердцем в сердце. <...> Почти две тысячи лет европейское человечество рассуждало об Евангелии, над Евангелием, по поводу Евангелия — между тем как его можно еще почувствовать и исполнить».[21]
Но В. Розанов не был бы В. Розановым, если бы ограничился только начертанием этих слов. Теперь важным становится другой вопрос, другая дилемма: как через две тысячи лет сплошных рассуждений вдруг взять да и «почувствовать и исполнить». Для этого, по мысли писателя, надобно слова Христа, не Им написанные, заменить в сердце своём, в душе своей Его поступками, Им совершёнными. «Замечательно, что тогда как в словах евангелистов есть несогласованности или трудно согласимые места, в Лице Спасителя нет черт противоречивых — Оно цельно и едино. Тут все вероисповедания сливаются, т.е. вероисповедных разниц не могло бы и возникнуть, если бы мы приняли к вероисповеданию всего Спасителя, а не помнили только тексты и их “разночтения". Что могла бы сказать Тюбингенская школа пред Лицем Спасителя? Как бессильно рассыпался бы смех Вольтера! Да и вообще, кто в человечестве мог бы восстать против “поступающего” Спасителя, как “лжеименный разум” восставал и оспаривал Его “говорящего” или о Нем “говоривших” евангелистов».[22]
Такова, по В. Розанову, программа идеального развития культуры в XX веке. Конечно, она бесконечно далека от ортодоксального христианства, основанного на предании. Да и сам автор сомневается в возможности её осуществления: «...сердце христианское, порыв христианский, музыка души христианской не пробуждена, и она может бесконечно жить и бесконечное, кажется (выделено нами. — И.Е.), может сотворить...»[23]
За этим «кажется» многоточием скрывается мрачный облик “fin de siècle”, так верно угаданный великим русским мыслителем. В закате солнца XIX века уже отражается «апокалипсис нашего времени».
————————
[1] Нордау М. Вырождение. Современные французы. — М., 1995, с. 24.
Эта книга была переведена на русский язык в 1894 году
Р.И. Сементковским, получила широкий отклик в русском обществе.[2] Там же, с. 26.
[3] Все цитаты из статьи В. Розанова «Истинный “fin de siècle”» даны по изданию: Розанов В.В. В мире неясного и нерешенного. — М., 1995, с. 54.
[4] Там же.
[5] Там же.
[6] bordereau (бордеро — фр.) — счётная ведомость, представленная во время суда как доказательство шпионской деятельности Дрейфуса. «Телеграмма» — документ того же свойства.
[7] Розанов В В. В мире неясного и нерешенного. — М., 1995, с. 55.
[8] Там же.
[9] Гоголь Н.В. Собр. соч. в 9-ти тт. — М., 1994, т. 5, с. 472.
[10] Розанов В.В. В мире неясного и нерешенного, с. 56.
[11] Там же.
[12] Там же.
[13] Троцкий Л.Д. Мистицизм и канонизация Розанова // Василий Розанов: Pro et contra. Антология. Кн. II. — СПб., 1995, с. 318.
[14] Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени // В.В. Розанов. Уединенное. — М., 1990, с. 393.
[15] Розанов В.В. В мире неясного и нерешенного, с. 56.
[16] В «Этюдах» А.В. Амфитеатров поддержал травлю Э. Золя за позицию, занятую писателем в деле Дрейфуса.
[17] Розанов В.В. В мире неясного и нерешенного, с. 57.
[18] Там же, с. 58.
[19] Там же, с. 59.
[20] Бёме Я. Aurora, или Утренняя заря в восхождении. — М., 1914, с. 7. Добавим, что сочинения Бёме были известны русской интеллигенции рубежа XIX—XX веков. В частности, оказали значительное воздействие на В. Соловьёва и Н. Бердяева.
[21] Розанов В.В. В мире неясного и нерешенного, с. 59.
[22] Там же, с. 60.
[23] Там же.
Russian philosophy
Комментарии
Отправить комментарий